Часов в одиннадцать, когда оставалось еще полгруппы, хотя экзаменатор и начал гнать скорее — не «вытягивал» дополнительными вопросами, явилась Нина Ивановна. Учтиво попросила разрешения присутствовать на экзамене. Села сбоку стола.
Максим сперва подумал, что студенты пожаловались в деканат, там тоже подняли тревогу — горим! — и прислали контролера. Нет. Скорее всего Нина сама выразила желание пойти повлиять на безжалостного Карнача.
«Ну что ж, поглядим, что ты будешь предпринимать...» — с веселой иронией подумал Максим. Но через несколько минут беспокойно заерзал на стуле, потому что почувствовал, что присутствие этой женщины раздражает.
Нина Ивановна не сводила с него глаз и, казалось, совсем не слушала ответы студентов.
«Уж не думаешь ли ты растопить мое сердце своими женскими чарами?»
Этот пристальный взгляд не только раздражал, но и приводил в замешательство, отвлекал от дела.
Была у них встреча два дня назад, в воскресенье, опять там же, в Волчьем Логе. Странная встреча.
День выдался морозный и ясный. Сосняк стоял убранный в сказочный иней, сверкающий и переливающийся на солнце.
С утра Максим бродил в лесу на лыжах, хотя для прогулки было, пожалуй, слишком холодно. Перед обедом поднялся наверх поработать на верстаке. Немного погодя глянул в протаявший от дыхания глазок и сразу же увидел ее, все в том же ярко-красном лыжном костюме.
Сперва захотелось запереть дверь и спрятаться, затаиться. Но потом решил, что это не по-мужски. Она не раз звонила, нескромно, настойчиво напрашивалась на встречу. Он уклонялся, выдумывал разные предлоги.
Но нельзя же без конца уклоняться. Надо наконец сказать правду. Они не юнцы и никаких обязательств друг перед другом не имеют, пусть она считает происшедшее пикантным эпизодом, своей победой над его слабостью.
Он накинул кожушок и вышел ей навстречу. Она увидела его и быстро подбежала, запыхавшись. Хватала воздух, как при удушье. И щеки у нее были белые.
Вместо приветствия он сказал:
— Ты обморозила щеки.
Она испуганно ойкнула.
Он набрал в пригоршню колючего снега, грубовато зажал ее голову левой рукой и начал растирать ей щеки.
Она сперва засмеялась, потом запротестовала:
— Ой, больно! Медведь! Ты свернешь мне голову.
И вдруг, бросив на снег красные перчатки, поймала его мокрую от растаявшего снега руку и прижалась к ней губами.
Такая неожиданная нежность привела его в смущение. Он отпустил гостью и отступил в сторону. Она сказала:
— Идем.
— Куда?
— К тебе, — и засмеялась. — На этот раз за мной действительно гонится Макоед. Но отстал на добрый час. Куда ему до меня! Пентюх с проспиртованным сердцем.
— Нина! За кого ты меня принимаешь?
Она смутилась, съежилась, растертые щеки ее запылали; она прошептала, как девочка, которую хотят бросить:
— Ты не хочешь подарить мне нисколечко радости?
Он направился к даче. Она шла следом. Под его валенками снег звенел, под ее лыжами — жалобно плакал. Он сказал, не поворачиваясь:
— Я, кажется, подарю тебе большую неприятность. Я собираюсь перейти в институт и претендую на кафедру, которой ты пока что заведуешь.
Он очень хотел бы увидеть, что отразилось на ее лице! Во всяком случае, был уверен, что услышит нечто вовсе противоположное проявленным ею сейчас чувствам. Недаром Виктор Шугачев, неплохой психолог, говорил, что из-за карьеры Нина продаст не только Макоеда, но и собственную душу. Но того, что ожидал, не услышал. Ничего не услышал в первую минуту. Перестали голосить лыжи. Она остановилась.
И он остановился, все еще не поворачиваясь, боясь, что она прочтет на его лице, как он доволен, что так ошарашил ее. И вдруг услышал то, что ошарашило его самого. Она сказала горячим шепотом:
— Максим, я люблю тебя.
Он круто повернулся. Она стояла на лыжах, вяло опустив руки с палками; от ее импозантности ничего не осталось: обыкновенная женщина, которую бросает муж или любовник, — растерянная, но еще надеющаяся вернуть его, уговорить. Виноватая усмешка искривила ее побелевшие губы.
Максим на миг почувствовал нечто похожее на сочувствие. Но преодолел свою слабость. Заговорил о другом:
— Много чести Макоеду, чтоб я его встречал. Но черт с ним! Живой человек. Еще замерзнет в поле. А у нас так мало архитекторов. Ты иди оттирай щеки, а я встречу. — И пошел надевать лыжи.
Макоеда встретил скоро — минут через десять: тот был не так уж измучен, во всяком случае, не задыхался, как его жена.
Возбужденный и веселый поначалу, Макоед, пока накрывали на стол, ходил следом за Максимом и рассказывал о прочитанной вчера статье — в ней историк и врач доказывал, что Сальери не отравил Моцарта, не мог отравить, что Моцарт умер от ревматического порока сердца. Рассказывал подробно, в деталях, хорошо запомнив схему доказательств.
— Это уже лет полтораста доказывают, — сказал Максим.
Нина засмеялась.
— Почему это тебя так увлекло? Не собираешься ли отравить кого-нибудь?
— Неумные у тебя шутки.
Максим стеганул Макоеда за его позицию на совещании у Сосновского.
— Никто из архитекторов не поддержал посадку «химика» в Белом Береге. Один ты. Кто же ты? Гений или...
— ...дурак, — подсказала Нина, хотя Максим хотел сказать «невежда», слово не менее крепкое, но более культурное.
Макоед с удивительной убежденностью начал доказывать, что это действительно тот случай, когда все они, профессионалы-архитекторы, увлеченные модной идеей охраны живой среды, не видят положительных аспектов размещения комбината в Заречном районе. Он приводил аргументы, цитаты и обвинял их всех, выставляя таким образом себя как самого прогрессивного, самого современного планировщика.
— Еще Корбюзье сказал, что, несмотря на все разговоры о функциональности, творчество архитекторов не так уж отличается от творчества представителей других искусств. У нас все еще на первом плане эстетика, хотя в эпоху индустриального строительства функция стала решающей. Она диктует и закон экономии. Мы только тешим себя тем, что научились сочетать эти два главных слагаемых архитектуры. Нет, не научились. В масштабе одного сооружения еще думаем о таком сочетании, потому что этого требуют проектное задание, нормативы. А в масштабе города, страны? Кто из нас учитывает так, как Игнатович, все экономические показатели развития города?
Позицию он занял выгодную. И прочную. Такие аргументы, такая самокритичность понравятся не одному Игнатовичу, а, пожалуй, всем хозяйственникам.
Даже Нина без всякой иронии удивилась:
— Скажи пожалуйста! До сих пор не знала, что мой муж — такой эрудит!
Максим давно уже уклонялся от серьезных дискуссий с Макоедом. Зря только тратить время и энергию. Макоед умел сделать предметом спора абсолютно бесспорную вещь. Стоит Карначу сказать, что это белое, как Бронислав Адамович тут же возразит. Нет, он не скажет, что черное или красное, но будет доказывать, что это, во всяком случае, не белое. Какое хочешь, только не белое.
Поэтому Максим не стал оспаривать Макоеда — не дал ему щегольнуть заранее подготовленными аргументами. Перебил новым анекдотом, над которым очень смеялась Нина Ивановна.
От обиды Макоед выпил лишнее и почему-то опять вспомнил Моцарта. Сказал, будто хвастаясь:
— А я... я никогда не верил, что Сальери мог отравить...
— А я верю, — Максим сказал это нарочно, хотя до сих пор помнил, что когда-то в студенческом общежитии в споре на эту тему остался в единственном числе, высказав сомнение в исторической правде пушкинской трагедии. — Мог отравить. Такой завистник...
— Как ты, — опять безжалостно кольнула мужа Нина.
Кончилось тем, что Макоед расплакался. Самым натуральным образом. Хныкал, как маленький:
— Почему вы меня не любите? Я вас люблю, всех люблю, а вы не... не... любите...
Было противно, неприятно, но в то же время и смешно. Обидели несчастного. Всю жизнь делал другим гадости, а теперь требует любви.
Нину Ивановну встревожили и даже испугали слезы мужа; она, как бы чувствуя свою вину, мигом превратилась в добрую и заботливую супругу и поспешила поскорей вывести мужа на мороз, чтоб протрезвел.
...Когда вошла очередная четверка студентов и, вытащив билеты, углубилась в подготовку — теперь уже ничто не могло привлечь их внимания, — Максим тихонько спросил у Нины Ивановны:
— Ты пришла проверять меня?
Она нежно улыбнулась и покачала головой: нет.
Но его все еще раздражала мысль, что кто-то решил проверить, как он принимает экзамены, и выбрал для этой цели Нину Ивановну, А тут еще среди студентов, вытащивших билеты, оказался Вадим Кулагин.
Нина Ивановна взяла чистый лист бумаги и зеленым фломастером крупным красивым почерком написала: «Я пришла побыть с тобой. Посмотреть на тебя».
