«Объявляется дополнительный прием рабочей молодежи в школу бального танца».
«Продается новое платье, вечернее, длинное, размер 46–48».
«Продается парик и новый холодильник. Парик размера 56–58, цена 120 р. Холодильник 90 рублей».
«В фойе кинозала „Сибирь“ открыта выставка репродукций — „Титаны Ренессанса“».
«Ищу няню к двухлетнему ребенку». Надпись наискосок: «Ха-ха-ха!» Другая надпись: «Ищу к 22-летнему».
Молодежь постоянно вела разговоры о любви.
— Если она есть — слова не нужны, — говорил юный философ.
— А как же узнать, что она есть? — спрашивала его ученица.
Еще о любви:
— Приезжала к нам после института девушка-туркменка. Познакомилась со своим земляком и родила от него ребенка. А жениться парень вроде как не собирался. Тогда пошла девушка известным путем — к начальству, в партком. Стали парня совестить и уломали — женился. А девушка все печальная ходит, глаз не поднимает. Товарки спрашивают ее: «Ну что ты, милая, у тебя же все хорошо теперь, муж есть, к тебе хорошо относится». — «А! — горестно отвечала молодая женщина. — Формально относится…» Уехали они оба.
— А у меня, девочки, так была: решила аборт сделать, хотя муж и не возражал против ребенка. Жили мы тогда в Дивногорске, взяла я пятьдесят рублей и поехала в Красноярск в больницу ложиться. Сошла с автобуса, а в обувном магазине шикарные импортные туфли выбросили. Стала в очередь и думаю: что же лучше — аборт сделать или туфли купить? Рассказала всю свою ситуацию соседке по очереди — она чуть постарше меня была. «Аборт-то, наверно, важнее», — говорит она, подумавши. А я купила туфли, и так у меня сынок появился.
Велись разговоры о Плотине:
— Плотина — сплачивает…
— Плотина и мусор со всей Реки собирает…
— С плотин начинаются теперь города…
Разговаривала с Плотиной Река.
— Все растешь, все толстеешь? — спрашивала Река.
— Ну дак…
— Думаешь запереть и сдержать меня?
— Мне, девка, нечем думать.
— Но я-то живая, живая! Живая и сильная!
— Ничего-о…
По-прежнему приезжали на стройку различного ранга гости, участники содружества, партийные, министерские и госплановские работники. В очередной раз прилетел из Ленинграда седой, хотя еще и не справлявший своего пятидесятилетия, главный инженер проекта. Уединялся для беседы со здешним руководством. Разговаривали они — «гип», Острогорцев и главный инженер стройки — только втроем, за закрытой дверью. Но дело происходило в штабном кабинетике Острогорцева, куда постоянно кто-нибудь заглядывает и уж если не содержание, то стиль и тон разговора успевает уловить. Впрочем, и содержание всяких таких бесед в узком кругу обязательно доходит каким-то образом до народа, проникая и сквозь глухие, и сквозь стеклянные стены. И вот проникло, стало известно, что тон разговора был там несколько напряженным, а существо дела касалось так называемой инженерной политики на стройке. «Гип» будто бы выразил недовольство качеством некоторых работ, недооценкой технологии, недостаточной точностью и тщательностью исполнения проекта. В ответ ему тоже кое-что высказали — о задержках рабочих чертежей, например… Словом, каких-либо кардинальных новостей во всем этом не содержалось. Но зато на очередной летучке, проходившей в присутствии «гипа», все увидели нового Варламова. В самом конце ее, когда оперативные вопросы были решены, он попросил слова и непривычно спокойно, тихим голосом, поглядывая время от времени на «гипа» и на большой, в полстены, фотоснимок с макета будущей ГЭС, заговорил о проекте и проектировщиках.
Все знали, как он относится к этим своим собратьям. «Надо каждому проектировщику пять лет помесить грязь в котлованах и только потом становиться к кульману!» — вот его кредо. С повторения этого он и начал. Затем, чуть повысив голос, продолжал:
— Но сегодня я хочу сказать о том, что нам повезло: нам выдан отличный проект. Посмотрите еще раз на хорошо знакомый макет и найдите там хоть одну лишнюю или неуверенную линию, несовершенную деталь. Тут видишь, что бетон не только конструктивная масса, но и материал искусства. Бетон — и высота. Бетон на взлете. Есть во всем этом какое-то крупномасштабное изящество. И должно быть (здесь голос Варламова поднялся уже до привычной силы звучания), повторяю: должно быть изящество исполнения! Такое понятие существует не только в художественной гимнастике, но и в строительстве. И об этом мы, конечно, должны думать. А главное — все делать на таком уровне и с таким отношением к работе, когда и сам получаешь от этого удовольствие. На таких сооружениях проходишь своеобразную школу строительной эстетики, а после завершения уносишь с собой и в себе, я бы сказал, эстетическую гордость. Так что давайте думать и об этом. Красота инженерной мысли требует красоты строительного дела, как бы грязно ни выглядели наши котлованы. Есть красота организованности, дисциплины, обаяние исполнительности, деловой обязательности, черт возьми!
Варламов уже гремел. Но если в другое время его слушали обычно с уважением, то на сей раз — с удивлением и некоторой веселостью: «Во, занесло мужика!» И все поглядывали на Острогорцева: как он-то выдерживает? Однако Острогорцев не останавливал своего любимчика, и по лицу его, недавно освобожденному от бороды, трудно было понять, как он ко всему этому относится. Безбородый Острогорцев вообще оставался пока что как бы новым человеком, и его чуть ли не требовалось заново узнавать. Лицо у него было, оказывается, не очень выразительным. Оно казалось застывшим, твердым. Внутренняя жизнь этого человека, напряженная работа или веселая игра мысли, расположение или неприязнь, озабоченность или минутное озорство читались только в глазах его. А тут он и глаза спрятал, обратив их на бумаги, лежащие на столе… Казалось, он просто задумался о чем-то своем и не слышит в этот момент Варламова. Тогда, конечно, все было ясно. Тогда этот реферат по эстетике, этот университет выходного дня мог продолжаться еще долго.
Но Острогорцев все слышал.
— Ты случайно стихи по ночам не пишешь? — спросил он, когда Варламов выговорился.
— Мне по ночам мой первый агрегат снится, — простодушно признался Варламов.
— Эстетично выглядит?
— А у вас он как выглядит? — с ходу ершась, спросил Варламов.
— Действующим! — отрезал Острогорцев. И тут же объявил: — Все свободны, кроме Варламова!..
Кстати, о стихах.
Приезжали сюда и настоящие стихотворцы, писатели, художники, журналисты, кино- и телеоператоры. Если бы все, что они написали и засняли, собрать воедино, получилась бы многотомная красочная история стройки, хотя, конечно, и не полная и не вполне отражающая подлинную здешнюю жизнь. Потому что приезжих пишущих и снимающих людей прежде всего интересуют производственные ситуации, опыт передовиков или, наоборот, недостатки и сложности. Нельзя сказать, что это не настоящая, не подлинная жизнь, но уж не полная — это точно! Не вся она в этом, не вся… А впрочем, кто ее всю объемлет, кто необъятную отобразит?
Чуть ли не каждое лето видят в Сиреневом логу и многие уже знают в лицо старого новосибирского художника Сергея Андреевича. Приезжает он ранней весной, чтобы побольше захватить светлого времени, и уезжает под осень. Живет в рабочем общежитии. И все рисует, рисует свои акварели — чистые, ясные, честные, сквозь которые как-то просвечивает и его собственная честная тихая жизнь. Любит пейзаж. Любит березы, которые наверняка растут и в его родном Новосибирске, но, по-видимому, как-то не так растут. Или та попадается такого роскошного куста багульника, который выдвинул он на первый план и тщательно, со всей стариковской нежностью прорисовал. За кустом — тайга, сопки, но это лишь фон. «Вот же, вот что я прежде всего вижу и прорабатываю! — показывает он своим соседям по общежитию первый план. — Вот ради чего все затеяно. .» Он раскладывает свои листы прямо на полу, подстелив предварительно бумагу, и все говорит, говорит, учит, как надо смотреть картины и рисунки, и ребята слушают его почтительно. «А здесь я хотел передать скорость», — поясняет художник следующую акварельку. По ней несется разогнавшийся, с азартным лицом, с сощуренными, как у стрелка, глазами, мотоциклист в розовом шлеме. Глядя на него, и впрямь почувствуешь, что гонит парень вовсю — может, догоняет кого, а может, удирает…
Однако же самые главные, самые крупные и самые заветные листы Сергея Андреевича — это виды плотины. То в упор, то издали всматривается в нее старый мастер. То она у него золотистая в свете предвечернего солнца, изображенная со стороны верхнего бьефа, то синеватая в сумерках, то по-ночному темная, под сине-черным небом, вся пронизанная лучами и солнцами прожекторов и фар. Видимо, не дает она ему покоя, и вот он ходит к ней на свидания в разное время суток, что-то ищет, пробует, рисует и с одной и с другой стороны, и с Реки и с высоты врезки. Видимо, очень хочется ему создать что-то истинно художественное на этом новом для него «материале». И в общем-то все у него выписано точно, проработано старательно, мастеровито, и зритель получает определенное представление о стройке, но все-таки горы и тайга получаются лучше. Может быть, бумага и акварельные краски не способны передать родственное соседство бетона и неба, а может, и маловаты листы, припасенные художником для такой масштабной работы. Или не те краски привез с собой. Или же не заготовлены еще такие краски и такие кисти, какие нужны здесь. Не понять нам этого. А может, надо быть очень уж великим мастером, даже гением, чтобы с истинной художественностью изобразить все это…
