Разозлившись, швырнул толстую тетрадку на кровать. Но через минуту, проникшись сочувствием к сестриной тайне, спрятал дневник обратно в ящик.
«Все перепуталось. Сам черт ногу сломит. А «старый конь» жалуется, что нет интересных сюжетов. Зарылся в каких-то архивах и ничего не видит вокруг. Тут такие «треугольнички» возникают! О любви надо писать, старик, если хочешь, чтоб тебя читали», — глубокомысленно изрек Славик.
Посетовал на мать: «Одна у нее забота, чтоб лучше поели детки и чтоб ничего не выпили. Жратвы полный холодильник, а хоть бы на компресс где-нибудь капля стояла — так нет же. Куда она девала коньяк? Неужели вылила? Так бутылки нет», — злился он, не бросая поисков.
В конечном счете Славик понял, что все эти поиски коньяка, хоть выпить ему не так уж хотелось, все рассуждения об отце, матери, Ире — тщетная попытка увести мысли от главного: как поступит Тарас?
Он, сам себе в этом не признаваясь, страдал от мысли, что Тарас все расскажет в бригаде, и возмущенные ребята прогонят его. С удивлением осознал, что ему жалко оставлять бригаду. Куда он пойдет от них?
Когда под вечер к нему явились Костя и Генрих, Славик испугался: с чем пришли? А когда ребята дружески поздоровались и Генрих сказал: «Ну, как? Кости целы? Черт вас понес на этом мотоцикле, могли насмерть разбиться», — Славик чуть не подскочил от радости. Особенно его удивило и позабавило, что они с Тарасом врут в одно слово: он тоже наплел шоферу, который вез его в город, а потом сестре и отцу, что упал с мотоцикла. То, что Ира и отец, приехавшие с дачи утром, ничего не знают, успокоило его. Значит, Тарас рассказал одной матери. Ну, матери можно, у нее хватит такта молчать.
Узнав, как объяснил происшествие Тарас, он уважительно подумал: «Это по-мужски!» Знал бы Славик, что историю с мотоциклом придумали коллективно, бригадой!
Сперва Тарас сказал ребятам о синяке просто: «Ударил один пьяный дурак». Но Косте рассказал правду. Этот смешливый романтик обладал необъяснимым свойством: ему доверялись самые сокровенные тайны и мысли. Костя заявил, что ситуация создалась серьезная и потому следует обсудить ее в бригаде. После смены в комнате общежития за запертой дверью шла жаркая беседа.
Ходас доказывал, что Славика надо гнать вон, пока он не опозорил бригаду.
Генриху история с «дуэлью» показалась необычайно забавной. Он шутил:
— Знаете, я все мечтаю, чтоб еще кто-нибудь влюбился в Зою, Я вызвал бы соперника на дуэль…
Вася Лопатин признался, что он тоже «заехал одному в морду», когда тот стал слишком увиваться вокруг Веры.
— Ужас-ужас! — хватался за голову Костя. — Выходит, на всех вас пятна проклятого капитализма. Ивана салом не корми — дай взобраться на высокую трибуну. Тщеславие! Ва-силь боится собственной жены. Трусость! Бригадир наш, вместо того чтобы провести воспитательную работу, сворачивает ученику челюсть…. Один я…
— Болтун ты!.. Самый большой порок! Ты любое дело потопишь в словах. Говори, что делать…
— Статус-кво. Все остается, как в Берлине до заключения мирного договора. Вы упали с того мотоцикла, на котором я вчера ездил к родителям.
Всех рассмешило Костино предложение. С ним согласились. Заспорили о другом.
Лопатин потребовал, чтоб Тарас объявил Маше бойкот: пусть не водит за нос двоих сразу. Тарас покраснел, растерялся. Костя сказал, что такие вопросы нельзя решать коллективно.
— Договаривались, что у нас не будет тайн друг от друга, — напомнил прямолинейный Ходас.
— Я не делаю тайны из того, что Маша мне нравится, — ответил Тарас. — Но…
— Но, — подхватил. Костя, — это не значит, что он должен докладывать нам, о чем говорит с девушкой. Так можно дойти до того, что станем требовать у Василя отчета, о чем он с женой шепчется по ночам. Это будет уже не дружба, а насилие, принуждение… Можно возненавидеть друг друга!
— Тогда как понимать, что Шикович работает в бригаде, а живет как волк? И поступки волчьи. А мы играем в жмурки. Я против любого индивидуализма! — Ходас не умел так ясно аргументировать свои мысли, как Косгя, говорил почти лозунгами и настаивал на своем, хотя и был не всегда последователен.
— Никого нельзя заставить идти к людям с открытой душой, — подытожил Тарас. — Славик должен сам поверить, что мы ему желаем добра.
Он сказал это и осекся: а как ему, бригадиру, доказать, что он желает Славику добра, после того что случилось?
И Славик шел на работу со страхом: как они встретятся? Нет, ничего. Протянули руки друг другу, улыбнулись. Внешне как будто все осталось по-старому. Внешне…
А что творилось у каждого в душе?
Тарас старался преодолеть свою неприязнь. Но мучился от ревности. Ему казалось, что Маша встречается с ним редко, неохотно и скучает, когда они бродят по осенним улицам. Ему становилось тоскливо. Тревожила мысль: не продолжает ли она прежнюю игру? Хотя она и уверяла, что давно уже не видела молодого Шиковича, Тарас помнил, как весело и озорно она засмеялась, когда он рассказал, что у них произошло. Конечно, ей нравится этот беззаботный нахал и позер. Так сказала бы! Тарасу было обидно: почему она не хочет быть с ним до конца откровенной? Если нет любви, он готов остаться добрым другом. Только бы все по правде.
А Маша не лгала.
Славик звонил ей, добивался свидания. Она со смехом ответила, что боится его. «Еще застрелишь».
Ревность его погасла вместе с «фонарем» под глазом, но ее ответ задел самолюбие.
«Вот, собака, рассказал! Погоди же!»—снова разозлился он на Тараса. Не верил его, хорошему отношению, начал придираться без всякого повода.
— Ты чего так смотришь на меня? — спросил однажды Славик у Тараса, когда они оказались вдвоем в тесном проходе между станками-великанами. Тут бы им и поговорить по душам. Так нет — у каждого гонор.
— А как я смотрю на тебя?
— Как? Как волк на овечку. С такой же нежностью.
— Хочу съесть.
— Зубы сломаешь,
— Глупый ты, Слава.
— Ты больно умен.
Над их головами с грохотом прошел кран,
Славик подпрыгнул, ухватился за крюк и вскочил на станок.
Нина остановила кран, высунулась из будки, погрозила кулаком. Славик ответил ей воздушным поцелуем.
За такую мальчишескую выходку надо бы как следует пробрать. А он, бригадир, не может. Не хочет ссориться, чтоб не усложнять отношений. Тут Тарас подумал, что, пожалуй, Ходас и прав: такого не перевоспитаешь… Может быть, все и наладилось бы, если б не Маша. Стала она между ними.
Нина закричала на весь цех:
— Если вы коммунистическая бригада, ведите себя по-коммунистически! Я не желаю из-за дураков в тюрьму садиться.
На этот раз Костя и Генрих — добровольные «шефы» Славика — основательно намылили ему шею.
А на следующий день Славик пригласил Нинку в кино. Она долго колебалась. Ее еще никогда никто из ребят не приглашал. И не устояла перед искушением. Ведь пишут же в книгах, показывают в кино, что нередко любовь начинается ссорой,
Конец сентября выдался на диво теплый. Казалось, вернулось лето, настоящее, не «бабье». Зацветали вторично вишни. В лесу небывалый урожай грибов. Любители-грибники хлынули за город. Переполненные ходили автобусы, поезда. Началась прямо-таки грибная лихорадка — кто соберет больше и лучше. Но если многих привлекала только пожива, то для такого заядлого грибника, как Ярош, это было истинным наслаждением, лучшим отдыхом. Пользуясь машиной Шиковича, он уезжал в лес дважды на день: чуть свет, до работы, и под вечер, после работы. Обычно сдержанный во всем, что касалось его личных дел, тут он с мальчишеской радостью хвастался перед персоналом и даже больными своими грибными успехами. Уже в коридоре, когда он аккуратно без десяти девять появлялся в больнице помолодевший, сияющий, пропахший хвоей и грибами, его спрашивали:
— Сколько сегодня, Антон Кузьмич?
— Сто двадцать три! Да видели бы вы какие! — и начинал расписывать, как сидела семья грибов — двадцать семь штук! — вокруг молодого дубка. Невиданный случай! Стоило бы написать в «Огонек». И тут же ругал браконьеров, которые берут гриб с корнем. Даже написал в газету: «Как надо собирать грибы». Возмущался, что в газете выбросили из его заметки все о зарождении и росте гриба и оставили одни голые советы. Чуть не дрался с Шиковичем из-за того, что тот сидел целыми днями на даче и писал. Вокруг дома, у самого крыльца, растут грибы, а его не вытащишь. Пока выполнит норму, им самим установленную, глядишь, и вечер.
— Голова дубовая! Куда ты торопишься? Кто тебя гонит в шею? Успеется. А грибы — одна неделя, и не будет их. Какой ты к черту писатель, если не чувствуешь такой красоты?
— О, ты даже не представляешь, какой я грибник! Но мне здорово работается эти дни. Похолодает, опять наступит кризис, я знаю. Приходится выбирать. — И, походив с другом часок, Кирилл снова спешил к рабочему столу.
