Павлик спускается на первый этаж и выходит на веранду. Здесь тоже работает радио, но другое. Маша, стоящая с кистями у мольберта, слушает «Голос Америки». Сквозь треск помех пробивается голос с несоветским акцентом:
— Как передает наш сотрудник из Лондона, здесь опубликована статья, обвиняющая советского беллетриста Эрика Иванова в сотрудничестве с органами КГБ. Автор популярного сериала «Полковник Шерлинг» аккредитован в Лондоне как постоянный корреспондент газеты «Известия»...
Маша яростно размазывает краски по холсту. Почувствовав за спиной Павлика, она оборачивается:
— Теперь ты на меня настучишь, да?
— Кому? Про что?
— Всем. Что я слушаю «Голос Америки». Ну и стучи! Стучи! Можешь им сказать, что я их ненавижу! И ненавижу своего отца! И ненавижу советскую власть! Я все ненавижу!
— Понятно, — кивает Павлик и показывает на краски, хаотически размазанные по ее холсту. — А это у тебя что?
— Мой внутренний мир.
— Понятно.
— Что ты заладил: понятно, понятно. Ни черта тебе не понятно. Это абстракция. Изображение трагедии души.
— Твоей? — спокойно спрашивает Павлик.
— Каждого нормального человека. У каждого человека внутри своя трагедия.
— У меня трагедии нет, — честно прислушавшись к себе, сообщает Павлик.
— Врешь. Есть. Твой дед — сталинист, твоя мама — больна, твоя сестра сейчас там, наверху, трахается с моим дядей Максом, а он сорокапятилетний старик.
— Ну и что? — не понимает Павлик.
— То, что ты их всех ненавидишь.
— Мне их просто жалко.
— Ну тогда ты просто животное. Кто твой любимый герой?
— В смысле?
— Литературный. Мой — Гамлет. А у тебя кто?
— Граф Монте-Кристо.
— Кто-о-о?!
— Не в начале, когда он бедный, — объясняет Павлик, — а потом, когда богатый и делает со всеми чего хочет. Когда он типа бога.
А Пугачева по радио все повторяет:
Кто влюблен, кто влюблен, кто влюблен — и всерьез,
Свою жизнь для тебя превратит в цветы.
Таня уже доползла до окаменевшего от изумления Коти и, прильнув к нему всем телом, обвивает его, неподвижно глядя ему в глаза.
Макс и Женя уже в постели, и все уже произошло, довольно быстро произошло, и теперь Максу еще сильнее, чем раньше, хочется поговорить.
— Если б мы жили в нормальной стране, — шепчет он в розовое Женино ухо, — я бы взял тебя сейчас с собой на театральный фестиваль в Англию. Представляешь — поездом через всю Европу, а потом паромом через Ла-Манш.
— Но с тобой едет твоя Лариса.
— Как артистка. Но уже не как жена. Я с ней не сплю с тех пор, как появилась ты.
— Честно?
— Клянусь. Когда мы оттуда вернемся, я ей скажу, что ухожу к тебе.
Изображающая удава Таня приближает свое лицо вплотную к Котиному и оскаливает зубы. И тут Котя не выдерживает и целует ее.
— Ты что делаешь? Я же змея!
Она отпрыгивает в сторону.
— Извини, — бормочет Котя. — Я понимаю. Я сволочь. Ты с Пашкой пришла. Но я тебя давно люблю. Уже полтора месяца. С тех пор, как увидел тебя в школе с Пашкой.
И эта Таня стала бывать у нас каждый день. Я сделал все, чтобы она не поступила во ВГИК, но она поступила в театральный, и на втором курсе они с Котей поженились. А Женя за Макса так замуж и не вышла.
Макс прощается с Женей в саду. Он целует ее глаза, руки, шею. У дырки в заборе она посылает ему последний воздушный поцелуй, раздвигает доски и пролезает на участок Левко.
И тут из кустов, с ремнем в руках, выскакивает ее дед.
— Ах ты курва! Семью позоришь!
Он пытается хлестнуть ее ремнем, но получается неловко и слабо, и Женя сразу же ремень у него отнимает.
— Ну кончай ты, дедушка, ради Бога!
— Боже мой, Василий Семенович! — мечется за забором Макс. — Ну что вы делаете!
— Мерзавец! Сгною! — кричит Василий Левко Максу. — Ты у меня в армию, сволочь, пойдешь служить! В Афганистан!
— Василий Семенович, мне уже поздно служить. Мне, извините, сорок пять лет.
— А девок топтать не поздно? — хрипит взбешенный маршал. — Значит, и под пули не поздно!
И Левко позвонил министру обороны Гречко. Макс, как и все штатские с высшим образованием, был лейтенантом запаса, и по закону его можно было призвать в армию. И Максу прислали повестку. Надо было его спасать. И папа начал спасать, и добрался до Брежнева.
За окном Кремль. У Степы на груди золотая звезда Героя. У Брежнева пять золотых звезд. Лицо у Брежнева отечное, рот полуоткрыт, глаза смотрят мимо.
— Леонид Ильич, — стараясь не заикаться, говорит Степа. — Мой старший сын Максим — лауреат Госпремии и премии Ленинского Комсомола. И его как офицера запаса п-п-призывают в армию. Это очень почетно, и он г-г-г-орит желанием послужить Родине. Но в настоящее время он работает над п-п-патриотическим юбилейным спектаклем, и ему нужна отсрочка, а товарищ Гречко помочь отказался, поэтому я, зная вашу мудрость и доброе сердце, позволил себе....
И умолкает, увидев, что из глаз Брежнева текут слезы.
Это было за три месяца до смерти Леонида Ильича. Что папа говорил ему, Брежнев уже не понимал и не помог. На следующий день Макс должен был явиться с вещами в военкомат. Но в тот же самый день его театр уезжал на Эдинбургский фестиваль в Англию, и документы на поездку были у Макса уже все оформлены. И он решил плюнуть на все и поехать.
На перроне толпа артистов и провожающих. Макса и Ларису провожают Степа и тринадцатилетний Антон.
— Я еще п-п-попробую поговорить с Левко, — говорит мой папа. — Может, он одумается. Но ты уж, пожалуйста, больше не делай г-г-глупостей. Ты там, за границей, все-таки следи за собой.
— Ты о чем?
— Ну, будь осторожнее. На твои спектакли могут прийти наши эмигранты. Писатели эти, Синявский, Максимов. Интервью будут предлагать на их радио. Ну, ты сам знаешь, ты, деточка, лишнего не болтай.
— Я давно не деточка, папа! И я знаю, как с кем говорить.
— Речь идет не только о тебе. Ты там себе напозволяешь, а скажется это на Лешке, на маме, на мне. В общем, думай головой.
Максим уже не слышит его. Он вдруг видит стоящую в толпе провожающих Женю. Он делает шаг к ней, но тут поезд трогается, и Макс прыгает в вагон.
Лариса, уже стоящая на площадке вагона, тоже видит Женю. Несмотря на толстый слой косметики, Лариса выглядит усталой и постаревшей.
— Ну, с Богом, — тихо говорит Степа и тайком крестит вслед Максу воздух.
А по хриплому вокзальному радио опять поет Пугачева:
Прожил художник один.
Много он бед перенес,
Но в его жизни была
Целая площадь цветов!
Миллион, миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна, из окна видишь ты...
Стучат колеса. В двойном купе международного вагона Лариса невидящими глазами смотрит в журнал. Рядом с ней стакан и наполовину пустая бутылка вина. Макс достает из своего чемодана бутылку водки.
— Эта новая девица провожала тебя на вокзале, — говорит Лариса. — Как трогательно.
— Тебя сейчас только это волнует? — огрызается Макс.
— Меня волнует, что это опять происходит на глазах у Антона и всего театра.
— А то, что по возвращении домой меня отправят в Афганистан и там убьют, тебе все равно?
— Но ты, друг мой, сам в этом виноват.
— В чем я виноват? В том, что меня кто-то любит просто так? Не как режиссера, а просто как живого человека? В этом я виноват?
— Я сегодня позвонила отцу, — говорит Лариса. — Он обещал попросить Гречко.
— Поздно же ты позвонила отцу, моя дорогая. В тот самый день, когда я вернусь из этой поездки, я должен явиться с вещами в военкомат. Или меня вообще посадят.
Макс берет из чемодана бутылку водки и выходит в коридор.
Двери купе открыты. Там уже выпивают, едят и оживленно болтают возбужденные поездкой его артисты.
— Максим Степанович, заходите к нам! — зазывают его. — Почтите присутствием!
Но Макс входит в купе, где сидит в одиночестве сопровождающий коллектив Иван Филиппович.
Ивану уже сорок лет, и его зовут уже Иваном Филипповичем, и он уже работает не в комсомоле, а в отделе культуры ЦК. Бутылку они вдвоем с Максом прикончили. За окном купе уже ночь. Тусклые огни полустанков и спящих деревень.
— Ты понимаешь, Ваня, — откровенничает Макс, — я не боюсь смерти, но эта война — мерзость. Это против моих убеждений. Я не хочу принимать в этом никакого участия.
— Я все понимаю, Макс, — сочувствует ему Иван Филиппович, — я же пытался что-то сделать через Комитет. Но даже они ничего не могут сделать. Гречко служил когда-то у Левко и обещал ему лично, что тебя призовут. Сволочная страна, — и отворачивается к окну, скрывая волнение. — Он тогда умер в камере, и я тоже ничего не мог сделать. Сволочи.
Всхлипывает. И это не от выпивки. Он был влюблен в того артиста всерьез. И это очень помогало Максу при сдаче спектаклей, но это было давно, и теперь Максу не мог помочь никто.
— Макс, если бы у меня был английский, как у тебя, и твоя известность на Западе, — глядя в черное окно, говорит вдруг Иван, — я бы из этой поездки не вернулся.
