— Что поделаешь? Военное положение.
— Каракорумская управа — единственная законная власть на территории Горного Алтая, и члены управы могли бы свободно и беспрепятственно передвигаться по этой территорий…
— Свободно будем передвигаться, когда покончим с большевиками. Неужто Каракоруму неясно, что враг у нас один? И связаны мы одной ниточкой…
— Зачем же тогда рвать эту ниточку?
— Кто ж ее рвет? А-а, вы, наверное, имеете в виду арест вашего доктора? А что по просьбе Григория Ивановича освободили учительницу — это не в счет?
— Доктор Донец — член Каракорумуправы.
— Мразь этот ваш доктор. И зря вы о нем хлопочете.
— Это единственный на весь округ врач. И мне поручено во что бы то ни стало его освободить.
— Интересно! Каким же образом вы собираетесь это сделать?
— Полагаясь на ваше благоразумие.
— А если мы уже расстреляли вашего доктора? Или живьем закопали?…
— Этого быть не может!..
— Ну, а если… Тогда что?
— Тогда я окончательно перестану вас понимать. Сатунин засмеялся:
— Слава богу, не все еще потеряно! — И вдруг, построжев, сухо сказал: — Можете забирать своего доктора. Не велика потеря.
— Когда это можно сделать? — серьезно держался и Степан Гуркин.
— Да хоть сегодня.
Стоявший рядом корнет Лебедев напомнил:
— Но доктор Донец сейчас там… — И неопределенно махнул рукой.
— Знаю, что там, — сказал Сатунин. Степан Иванович вопросительно посмотрел на него:
— Где там?
— Зря беспокоитесь, цел будет ваш доктор… если, конечно, сам не окочурится от страха. Хотите убедиться? Прошу вас… поедемте.
И минут через пять они уже ехали но главной улице села, безлюдной и тихой в этот полуденный час.
— Поверьте, — все с той же миролюбиво-обезоруживающей улыбкой говорил Сатунин ехавшему рядом, стремя в стремя, Степану Гуркину, — никуда нам не уйти друг от друга. Никуда! И это не простое стечение обстоятельств, а логика событий. Смысл борьбы, Степан Иванович, если хотите. Поэтому смею надеяться, что скоро, очень скоро Каракорум изменит свое отношение ко мне.
Степан Гуркин разговора на эту тему не поддержал.
— Куда мы едем?
— Скоро увидите, — Сатунину, должно быть, доставляло удовольствие держать его в неведении. — Надеюсь, нервы у вас крепкие? В отличие от вашего доктора…
— Нервы у меня крепкие. Что вы хотите этим сказать? Сатунин ответил не сразу.
— Зрелище будет не из приятных. А что делать? Война приятным зрелищем никогда не была. И нравы в ней всегда победители. Победителей, как известно, не судят. А вот побежденных…
Деревня осталась позади. И некоторое время они ехали высоким обрывистым берегом, потом резко повернули, как бы окунувшись в прохладу узкого каменистого распадка, и вскоре опять выехали к реке, на ровную небольшую поляну, залитую солнцем. Но еще до того, как они выехали сюда, на эту поляну, окруженную горами и лесом, до слуха явственно донеслись глухие твердые звуки, словно чем-то тяжелым долбили каменистую землю… Оказалось, что так и было: несколько человек, орудуя заступами, копали неширокую продолговатую яму… Тут же стояло несколько солдат и казаков, мирно беседующих и дымивших самокрутками. Увидев Сатунина, от этой группы отделился дюжий, плечистый унтер-офицер и торопливо пошел навстречу. Землекопы остановились, перестав работать, смотрели на подъехавшего атамана с каким-то напряженным ожиданием.
Картина и в самом деле могла показаться мирной — так тихо и солнечно было вокруг и таким покоем, такой нерушимостью веяло от близких гор… Однако стоило подъехать ближе — и картина предстала совсем иной: и мужики с заступами в руках, одетые кто во что, босые, простоволосые, уже не производили впечатления обычных землекопов, а выглядели — как и было на самом деле — людьми подневольными, обреченными, и яма, выкопанная ими, была не простой ямой…
Сатунин, поравнявшись с унтер-офицером, спросил:
— Ну, что тут, Найденов… все в порядке?
— Так точно, господин атаман! Яма почти готова.
— Сколько человек работает?
— Девять человек. Десятый был доктор. Но с ним сделалось плохо, пришлось отвести его под кусточки…
— Как плохо? Что вы тут натворили? — притворно возмутился Сатунин. — Я же вас предупреждал. Или не поняли?
— Никак нет, все поняли. Но он хлипкий больно, доктор-то, непригодный к такому делу… — оправдывался Найденов. — Дали ему в руки заступ, велели копать… ну, для порядка малость припугнули его: копай, копай, мол, для себя стараешься… Он и сморился.
— Ладно, — махнул рукой Сатунин. — Продолжайте. Чего они встали? — кивнул на землекопов. Найденов кинулся туда, закричал:
— А ну копать… копайте, псы шелудивые! Я за вас буду работать? Не мне там лежать…
Всадники спешились.
— А что я вам говорил? — повернулся к Степану Гуркину Сатунин. — Размазня ваш доктор. И умереть-то как следует не умеет.
— Этому никто не обучен.
— Но это должно быть в крови человека.
— Что делать, штабс-капитан, если мы не только умереть, но и жить как следует не научились…
Сатунин хмыкнул и, ничего больше не сказав, пошел но жестко шуршащей траве через поляну — туда, где работали землекопы… Степан Иванович постоял, наблюдая издали. «Неужто неясно… одной ниточкой мы связаны». Глухо стучали заступы. Комья красноватой глины летели снизу, из глубины ямы, стоявшие наверху подхватывали ее и отодвигали, отбрасывали подальше, чтобы она не сыпалась обратно… Лица землекопов казались похожими, были они одинаково землисто-серыми и безразличными, словно близкая смерть уже наложила на них свой отпечаток. Но, подойдя ближе, Степан Иванович увидел, что землекопы разные и вовсе друг на друга непохожие… Они работали размеренно и не спеша, словно оттягивая время, отпущенное им на эту работу, и по их землисто-серым и как бы уже лишенным какого бы то ни было выражения лицам стекал пот, оставляя на щеках и подбородках грязные следы. Они работали молча, не глядя друг на друга, и в этом тягостном и напряженном, точно сговор, молчанье было что-то угрожающее и непонятное. Степану Ивановичу стало не по себе. Он чуть отступил, готовый повернуться и уйти, чтобы не видеть ничего этого, и повернулся уже, сделал несколько шагов, как вдруг чей-то негромкий и даже слабый голос остановил его:
Шли, брели да два гнеды тура…
Степан Иванович обернулся и с удивлением посмотрел на маленького, щуплого старика, которому принадлежал этот голос. Старик медленно и как бы нехотя отбрасывал землю и сдавленно-низким, хрипловатым голосом пел. Гуркину показалось это невероятным — петь на краю могилы, которую ты сам себе копаешь… Немыслимо! И непонятно. Но старик пел:
Белоногие да златорогие,
Они шли, брели на Киян-остров…
Старик был маленький и щуплый (в чем только душа держится?), но руки у него жилистые, большие и цепкие, немало, видать, поработавшие на своем веку.
Уж вы где. детушки, побывали,
Чего повидали?…
Голос его все крепчал и становился чище, отчетливее. Найденов шагнул к старику и грубо толкнул его в спину:
— А ну цыц, распелся, пес шелудивый!
— Сам ты пес шелудивый! — огрызнулся старик, презрительно глянув на унтера. — Тоже мне указчик нашелся…
— Оставь его, — сказал Сатунин. — Пусть поет. Послушаем.
Но старик теперь молчал. И только сильнее сжимал в руках лопату. Сатунин подошел ближе:
— Что, старик, не хочется умирать?
— А кому ж хочется?
— Жалеешь небось, что связался с большевиками?
— Я об одном жалкую, — прищурился старик, — не доведется увидеть, как вашу кумпанию к стенке поставят. Вот об этом шибко я жалкую.
— То-то и оно, что не доведется, — усмехнулся Сатунин и заглянул в яму. — Кончайте! Вполне подходящая…
Найденов, оскальзываясь и осыпая в яму комья глины, скомандовал:
— Лопаты забрать! Живо, живо!.. Снизу, из ямы, кто-то взмолился:
— Потише там нельзя? За ворот сыплется…
— Потерпи, братец, — усмехнулся Найденов. — Сейчас мы тебе не только за воротник насыпем…
Солдаты засуетились, разбирая лопаты, поспешно связывая приговоренных. Кто-то отчаянно сопротивлялся, его ударили но лицу. Возня. Пыхтенье. Ругань.
— Долго вы еще будете возиться? — раздраженно спросил Сатунин. Солдаты подталкивали, теснили связанных к обрыву ямы. Один из них, высокий, худощавый, в разодранной напрочь рубахе, встал, рядом со стариком и ободряюще улыбнулся разбитыми губами:
— Выше голову, дядька Митяй! Пусть посмотрят, как умирают большевики.
— Заткнись, красная рожа! — рыкнул Найденов. — Скоро духу вашего не останется.
— Врешь, дух наш останется. А ведь ты боишься нас, — засмеялся. — Боишься нашего духу.
