Никита ждал, что Сталин снова еле заметно улыбнется. Но Сталин ответил весьма серьезно:
— Что ж! Заработал! Получить надо. Ныне награда дается за труд. И надо получить. Вон y Михаила Ивановича Калинина.
Тогда Никита засопел и тихо, еле слышно:
— Да ведь награда-то не мне одному нужна… Вы уж меня извините. Я ведь что? Ноготок. А колхоз — рука. У нас голова есть большая — Захар Вавилыч, Стеша Огнева.
— Где она? — спросил Сталин.
— Во-он, — показал Никита на задний ряд. — Епиха Чанцев.
Тут Сталин засмеялся как-то в себя, чтобы не нарушить общего хода собрания, и тихо спросил:
— А вы помирились с товарищем Чанцевым? Слыхал я, зимой вы пошумели с ним из-за навоза…
Никита был крайне удивлен, что Сталин знает и об этом, и в то же время ему стало нехорошо оттого, что история с навозом известна Сталину, и он, чтобы отвести разговор, сказал:
— Ай и его знаете? Епиху? Откуда?
— Сергей Петрович рассказывал, — просто ответил Сталин.
— А-а-а. Он у нас, Епиха, хоть и хроменький, а с башкой. Его бы сюда. У него ноги-то в бездейственном положении, и ему в передвижке запрет положен. А аэроплан бы за ним… — и перепугался Никита: — Что? Может, дорого? Так половину мы колхозом бы внесли. За него внесут.
— Вот это хорошо. Очень. О Чанцеве вы вспомнили. Очень хорошо, — и тут же, повернувшись к какому-то человеку, Сталин сказал: — Пошлите за товарищем Чанцевым аэроплан. Сюда надо доставить. На совещание. — И снова к Никите, всматриваясь куда-то вдаль: — Очень хорошо… В том наша сила: друг другу помогать в борьбе, друг о друге заботиться и славу делить.
Никита, сам пораженный таким оборотом, вскрикнул:
— Ну-у, чай гору народом-то свернули. Балбашиху. Узнали, в горе озеро подземное. И на поле его, воду то есть. С народом. Один человек что? Комар. А когда вместе — слон.
Стеша видела, как Сталин то и дело нагибался к Никите, о чем-то расспрашивал его и, сдерживая смех, очевидно не желая нарушать порядка совещания, крепился, но временами, прикрыв рот рукой, начинал вместе с Никитой хохотать — громко, заразительно.
«Ах, если бы он со мной поговорил», — мечтала в это время Стеша.
И вот Никиту пересадили ближе к Михаилу Ивановичу Калинину. Его о чем-то упрашивают и Сталин и Калинин. Никита качает головой, отнекивается. И вдруг, приподнявшись, он громко заговорил:
— Ну, что же. Ну, давай. Давай поправлю. — Он, видимо, не ждал, что его слова через радиоусилитель облетят весь зал, и, чтобы не быть смешным, добавил: — Граждане, приятели от полей и другого, Михаил Иванович тут на меня насел, говорит: «Правь пока народом». Что делать? Беру вожжи в руки и даю слово Константину Петровичу Каблеву.
Константин Петрович Каблев вышел на трибуну. Ему лет девятнадцать, не больше. У него еще только пушок на верхней губе. Он волнуется и никак не может начать речь. Вот он надул щеки, и лицо у него стало похоже на самовар. Так он делал, когда приходил в хоровод, чтобы посмешить девчат. И тут он надул щеки, и зал грохнул хохотом, а те, кто приехал вместе с Костей, ахнули: вот провалит… вот позор!
— Валяй, Костя! Крой! — кричат они.
— Крой, крой, — поощряет Никита. — Тут, окромя своих, никого нет.
«Эка, как легко — крой», — думает Костя и, глубоко вздохнув, так, что плечи у него чуть не коснулись ушей, заговорил:
— Приветствую любимых вождей наших и стоящего во главе партии товарища Сталина.
Эта часть речи по плану должна была быть на конце, но Костя все перезабыл. И люди бурно зааплодировали. Костя собрался с силой и «крыл» дальше. Он рассказал о том, как он работал на тракторе «Универсаль-2» и как его, Костю, из одного колхоза «бабы тяпками выгнали».
— И что же получилось? Там, где я работал на «Универсаль-2», где я произвел пятикратное мотыжение, букетировку и копку, там урожай свеклы, — слушайте, какой был, — четыреста центнеров с га, а там, откуда меня прогнали несознательные женщины тяпками, — урожай восемьдесят центнеров. А когда я окончил работу, — Костя ухмыльнулся, вытер рукавом пот на лице, — и когда я хотел отправиться домой, колхозники пригласили меня в гости и угостили меня хорошо и даже вином поили и домой отвезли…
Нет, зал не может спокойно слушать речь Кости. Семь тысяч представителей земли увидели в этом парне самих себя и, не в силах спокойно сидеть на месте, они то и дело возгласами одобрений прерывают Костю, как бы говоря этим: «Обратите внимание на Костю, мы все такие». Но Костя еще не кончил. Он непременно хочет сказать о том, как он живет. Он поворачивается к президиуму и сердито говорит:
— Что я имел раньше?
— А сколько тебе годов было раньше? — перебивает его Никита.
— А раньше я имел зипун и лапти, — это лет пять тому назад. А теперь меня знает вся область, и секретарь комитета партии принимает меня как почетного гостя. Вот что я теперь. А на заработанные деньги я купил корову, три овцы и свинью. — Костя передохнул и мечтательно посмотрел в пространство: — Она, видно, опоросилась без меня. Небось штук тринадцать принесла. Во! Все! — выкрикнул он. — А теперь разрешите пожать руки членам правительства, — и под гром аплодисментов Костя обошел членов президиума.
Следом за Костей выступали другие — в клетчатых кофточках, в коротких юбках старого фасона, в неумело повязанных галстуках, и корявым языком, корявым, но сочным, рассказывали о своих достижениях на полях, на огородах, на конюшнях, на скотных дворах, в тракторных бригадах. Выступали и агрономы, и ученые, и академики, и члены правительства.
«И я… и я буду говорить. Ну, разве я хуже их? Но что я скажу?» Мысли у Стеши бились, облекались в слова — крепкие, красочные, но тут же гасились страхом.
И вот кто-то подошел к ней. Это она услышала. И тот, кто подошел, проговорил с легким кавказским акцентом:
— Здравствуйте, товарищ Огнева.
«Не тот ли опять Мирзоян»? — вспомнила она тракториста, которому пришлось на письмо отвечать через печать.
— Здравствуйте, — проговорила она и, не поднимая глаз, не поворачиваясь, подала человеку руку и вся вспыхнула, ибо увидела перед собой Сталина, и в тот же миг спохватилась: «Хоть бы встать!» Она было и хотела встать, но Сталин уже сел рядом с ней.
— Почему в сторонке держитесь? Вам надо выступить. Вас вся страна знает, и страна ждет вашего слова, — сказал Сталин.
Стеша растерялась. Она смотрела на Сталина, а на них двоих фотографы наводили аппараты.
— Вы молодец, Стеша, — говорил Сталин. — Вы на своем примере показали, что вопрос женского равноправия у нас в стране разрешен и окончательно. Вы знаете, как долго шел — и теперь все еще идет — спор о том, давать или не давать женщине политические права? Сколько ученых, политиков сломали себе шею на этом вопросе. А у нас вот в стране этот вопрос разрешен и окончательно. Окончательно: трудодень разрешил его.
Слова Сталина были просты, но именно эти слова вдруг и осветили все перед Стешей.
«Да, да, это так, это так», — твердила она про себя и кивала головой и все порывалась что-то сказать, но что — не знала, и в то же время боялась, что вот Сталин смолкнет и она не сумеет сказать и одного слова.
— Раньше на женскую душу в деревне земли не давали — и даже говорили: «У женщины души нет, на месте души лапоть». А мы вот пробудили в женщине великую душу. Красивую душу, — проговорил Сталин и вдруг резким движением махнул на стаю фотографов, киносъемщиков, которые тянулись из-под сцены, как кобры. И все они скрылись. А Сталин продолжал говорить, отчеканивая каждое слово, повторяя главные слова, подчеркивая их. Он говорил то, что Стеша смутно чувствовала, понимала, что ее радовало, ставило крепко на ноги, и она все кивала головой и все боялась, как бы Сталин не смолкнул.
И Сталин, как будто зная об этом ее замешательстве, все говорил, говорил, тихо, спокойно, рассматривая людей в зале.
— Мне только что Сергей Петрович сказал, что вы здесь. И мне захотелось посмотреть на вас и поговорить с вами. Вот и поговорил. — Он улыбнулся и привстал, ибо в это время к нему подошел какой-то ученый.
После того как Сталин отошел от Стеши, она неожиданно очутилась в центре внимания: ее пересадили в первый ряд — рядом с Никитой, на нее налетели фоторепортеры, киносъемщики, корреспонденты.
— В гору мы с тобой пошли, — шепнул ей Никита. — Ты только гляди не споткнись где. На меня гляди. Я уж знаю, как нос держать… Товарищ Сталин Иосиф Виссарионович награду обещал. Велел взять у Михаила Ивановича. Рази к Михаилу Ивановичу на чаек попроситься? — Он перегнулся и через Стешу обратился к Калинину: — Михаил Иванович? Я говорю, на чаек бы, что ль, к тебе зайти? А-а-а? И о суданке поговорить. Хочу суданку развести. А-а-а?
— Да, приходи, приходи, — торопко ответил Михаил Иванович и, сняв очки, с большим интересом посмотрел на Никиту. — Приходи… Вот хорошо-то.
