На другой день после представления у Зийны Квелде всегда болела голова. Чем хуже игралось и чем слабее был спектакль, тем хуже она себя чувствовала.
Сегодня усталость была чуть заметна. Больше по привычке, она прикорнула на диване. Как в школьные годы — забившись в угол, подобрав ноги. В руках стихи Уитмэна. В такие дни она избегала читать что-нибудь связанное со сценой и театром. Ей необходимо было отдохнуть, рассеяться или просто побездельничать.
Она приучила себя не вспоминать о том, что было вчера. Вот и сейчас не думала об этом. Но общее самочувствие было приятное. Этого было достаточно. Она знала, что играла довольно прилично. И если преступить обычное строгое правило, то даже могла представить фразы, которые рецензенты в сегодняшней газете написали о ее игре.
Она улыбнулась. Человек, он чудаковатое существо. А актер чудаковатый человек. Так сказать, чудак в квадрате… Ему правятся даже глупые аплодисменты и пустые похвалы. Вот же извращенная натура. Но никто ничего не может поделать со своей натурой.
За дверью в коридоре послышался какой-то шум. Но Зийна Квелде не придала этому никакого значения. У себя дома она была баловнем и, как каждый баловень, немного деспотом. Слышала она только то, что ей хотелось слышать, а все остальное просто игнорировала.
Но тут мать приоткрыла дверь. А в щели приоткрытой двери она увидела Яниса Зиле.
В первый момент это совсем не показалось ей приятным.
Тут же представились длинные разговоры о вчерашнем представлении и обо всем, что с этим связано. А это могло только испортить спокойное и благодушное настроение.
Но вид Зиле тут же рассеял неприятное чувство.
Одет он был очень тщательно. Слегка растерян и смущен, точно те школяры, которые время от времени являются со своими цветами. И ради него не надо было вставать. Она осталась на своем месте — только вытянула ноги и оправила платье.
Драматург держался даже как-то робко.
— Прошу прощения. Я воспользовался приглашением. Но, кажется, не вовремя. Вы больны.
Почему-то и такая роль ей оказалась по вкусу. Что ж, если ему так угодно…
— Я пользуюсь привилегией полдня поболеть после представления. Но вы не беспокойтесь. Ничего серьезного. Типично актерская болезнь. Чтобы дать нервам отдых и просто побездельничать.
— Но этому отдыху я и помешал.
— Ничему вы не помешали. Мне даже кажется, что я ждала вас. Предчувствовала, что придете.
— Да. Я хотел поблагодарить вас.
— Ах, оставим эти обывательские благодарности и похвалы ради приличия. Нам это обоим ни к чему. Еще вопрос, кого больше нужно благодарить. Вашей заслуги тут больше. Вы же творец и вдохновитель, а я всего лишь исполнительница. Ну, ну, ну — бросьте! Я знаю, что говорю. Каждый из нас делал свое. Каждый свою задачу выполнил, и успехами можем быть довольны. В особенности вы… Но что вы стоите? Вам же некуда спешить.
Зиле взял стул и присел к ее ногам. Еще внимательнее вгляделся в ее лицо.
— Говорите, что хотите. Не верю. Вы больны. Такой бледной я вас еще никогда не видел.
— Ах, о такой болезни и говорить не стоит. Это часть актерского здоровья, и потому приятна. Чем больше роль захватывает и чем лучше ее играешь, тем больше она отнимает у тебя чувств и энергии. Небольшая слабость и усталость после этого естественны.
— Со вчерашнего дня я думаю о вас. Как вы это можете выдержать? Как у вас хватает нервов и энергии? Ведь вы же, по сути дела, горите огнем. И так когда-нибудь сгорите.
— Когда-нибудь все сгорим — и вы, и я. Но мы до тех пор и существуем, пока горим. Огонь — это наша жизнь.
— Со вчерашнего дня во мне, кажется, проснулось правильное понимание сценического искусства. То, что мы можем вам предложить в роли, ерунда. Огнем оно жжет только благодаря вам. Вы наполняете безжизненный материал своим духом и душой. И когда вы увлекаете и вдохновляете, тогда это выглядит так, словно написано поэтом. У вас самое неблагодарное ремесло на свете. Самопожертвование — вот ваша героическая роль. Это величайшее геройство, то, что вы изображаете. Но вы думаете, что это понимают? Именно это понимают? И как у вас еще хватает сил и энергии…
Зийна Квелде заложила руку за голову и какое-то время задумчиво смотрела в стену.
— Что-то в ваших мыслях справедливо. Когда я играю, увлекаясь и вдохновляясь, мне всегда кажется, что я возвышаюсь над своей ролью. Нет, это не совсем то… Роль я воспринимаю как раму, как контур, который я сама должна заполнить своим содержанием. Я произношу ваши слова, а в это время в моей душе половодье — так и уносит. Думаю вашей мыслью, а она разрастается от всего, что во мне годами накапливалось и разрасталось. От всего, что во мне, вокруг меня и позади меня. И от того, что я порою смутно ощущаю, вдали. Тогда мне кажется, что я всему могу придать ощутимость и зримость… Я знаю, что это нереально. Пожалуй, даже неверно… На это мне часто указывали. Но иначе я не могу.
Зиле в восторге не отрывал от нее глаз.
— И не слушайте их. Это единственно настоящее и ценное. Не смущайтесь, если говорят, что вас не понимают. Вы такая актриса, что имеете право требовать, чтобы они пытались понять то, чего еще понять не могут. Не могут сегодня, смогут завтра.
Длинными, нервными пальцами она машинально перелистывала книжечку.
— Я люблю полный зал — что тут скрывать. Все мы одинаковы. Это наша неисправимая слабость. Но вам я могу признаться в том, чего еще никому не говорила. Я играю не для этого зала. Когда я выхожу на сцену, я стараюсь кого-нибудь найти… Иногда это девушка, которую еле различишь в сумраке зала. Иногда неведомый застенчивый юнец, взгляд которого я неотрывно чувствую на себе… Порою это сломленная жизнью женщина, — мне кажется, я даже расслышала ее приглушенный вздох… И все время у меня такое ощущение, что я играю только для нее. Я стараюсь, чтобы она поняла то, что я сама переживаю и вижу.
Зиле восторженно смотрел на нее.
— А для кого вы играли вчера?
Она на минуту задумалась.
— Сегодня я старалась это вспомнить. Мне кажется, для вас… — Но, заметив, что его глаза загорелись и щеки заалели, холодно выпрямилась. — Это же естественно. Вы лучше всех поняли меня… Вообще я должна сказать: не надо актрису представлять в жизни такой, какой ее видишь на сцене. То, что привлекательно в искусстве, далеко не всегда такое же в жизни. Чаще всего совсем наоборот.
— Это уж скорее относится ко мне…
— К вам? Не знаю.
Подперев подбородок ладонью, она стала разглядывать его. Впервые так близко и так интимно.
Несмотря на чуточку смешную тщательность в одежде и черный, претенциозно завязанный галстук, Зиле не казался непривлекательным. Гладкое, слегка усталое лицо без деланной задумчивости, но и без излишней застенчивости, которая в ее глазах делала забавными всех поэтов. Ничего эксцентричного и ничего слишком уж мужественного.
— Мы, актеры, не выносим актеров вне своей профессии. В вас от этого актерства ничего нет. Мне кажется, вас можно уважать и как человека. Разумеется, раньше я вас представляла иным. У нас, женщин, свой шаблон.
— Свой идеал, вы хотите сказать.
Она невольно усмехнулась от необычного тона его голоса.
— Да не становитесь вы снова сентиментальным! В поэзии это вам необходимо! Но горе тем, кто пытается сделать лирическим стихотворением жизнь! Они становятся слащавы и невыносимы. И с этим приходится сталкиваться так часто, что даже уже не смешно. Мне совсем невесело, когда здесь появляется со своим букетом какой-нибудь реалист или юнец с землемерных курсов.
— Похоже, что они вас часто навещают.
— Случается… — И все же она не смогла удержаться и громко расхохоталась. — Особенно после того, как мне приходится сыграть роль какой-нибудь молоденькой девчушки, ужасно влюбленной и ужасно чувствительной. Из приличного общества и в шелковом платье — это уж непременно. Вы и представить не можете, как влияет на сердца мальчишек гардероб и красная роза в волосах. Красная роза — это обязательно… И когда он здесь стоит, и переминается, и смотрит на меня, как китаец на своего божка… И никак не может понять, то ли декламировать то, что зазубрил, то ли перейти на человеческий язык. И одной рукой все шарит в кармане. Там у него наверняка заклеенный конверт. Мне каждый раз хочется сказать: «Да вытаскивайте вы его!» Или вытащить самой, распечатать и поглядеть, что там — любовное письмо или четвертная.
Зиле тоже рассмеялся.
— И как вы себя в таких случаях ведете?
— Не знаю, веду ли я себя вообще как-нибудь. Я только смотрю широко раскрытыми глазами и жду, что будет. А мой кавалер окончательно теряется и норовит по возможности быстрее избавиться от своего букета и убраться за дверь. Правда, иной смотрит на меня такими же широко раскрытыми глазами, как я на него. И я ясно вижу, что он во мне ужасно разочарован. Потому что без грима и без распущенных кос я совсем не такая молодая и красивая, как на сцене. И когда я это вижу, я уже не могу сдержаться. Я нарочно еще больше морщу лоб, втягиваю голову в плечи, а как-то даже ковыряла пальцем в носу… Вы бы только посмотрели!
