— Надо бы проверить документики, — сказал Казаков, давно доставший из вместительной деревянной кобуры обыкновенный наган.
Дундич снисходительно засмеялся. Чудак Казачок. Неужели не верит, что это настоящая свадьба? Зачем же формальностями портить людям настроение? И так уже обидели отказом выпить за здоровье молодых. Он глянул на Негоша. Тот не улыбался, пристально изучал седоков на подводах. А там парни и девки, мужики и бабы, сидя и полулежа, обнявшись, продолжали горланить песни и растягивать мехи гармошек.
— Ну, что гам? — вдруг гортанно крикнул жених, обращаясь к своим проводникам.
— Да ось той шпендик требуе документы, — ответил прибауточник, запуская руку в глубокий карман шаровар. После некоторого затруднения извлек помятый листок и протянул Дундичу. — Вот он, треклятый свиток. Що в ем написано, не знаю. Но печатку со звездой бачишь? То-то.
Дундич передал бумагу Казакову. Тот, с трудом разбирая украинские слова, прочитал, что какой-то предукома удостоверяет гражданский брак Панаса Голобородько и Оксаны Грищенко. Заверено личной подписью и фиолетовой печатью.
— Что ж, поздравляем, — сказал Дундич, обращаясь к молодым. Затем спросил у шаферов: — Вы из ближней деревни?
— Из самой ближней.
— Махновцев там нет?
— Были две недели назад. Теперь немае. Кажуть, тот Махно в Гуляй Поле сидить.
— Ну, счастливо вам! — тронул поводья Дундич.
Но один из шаферов снова протянул ему стакан, а жених попросил:
— Добрый человик, выпей за наше счастье. И хлопцы пусть примут.
Негош с готовностью протянул руку к стакану. Четверть пошла по рукам.
— Вот уважили! Вот спасибо! — нетвердо стоя на ногах, благодарил красноармейцев жених. Потом попросил шафера-хохотуна: — Подари им ярку, пусть шашлыком закусят. Гарные хлопцы. — Он толкнул в спину возницу, тот натянул вожжи, и сытые рысаки, гордо вскинув головы, легко покатили дрожки.
С гигиканьем, улюлюканьем, посвистом и звоном пролетела свадьба мимо отряда. Только легкая пыль еще не разбитой дороги осталась висеть в неподвижном воздухе.
Отряд неспешно двинулся дальше. Казаков, который так и не притронулся к угощению, пропустил вперед товарищей, оглянулся и обомлел: миновав лощину, повозки разворачивались широким фронтом. Так поступали сами конники, когда готовили пулеметную атаку.
И чутье не обмануло молодого разведчика. С бугра гулко ударил пулемет.
— Вот так свадьба! — только и успел сказать Казаков.
А Дундич, вскинув кони свечкой, обнажил шашку.
— За мной! — прозвенел, как сабельный удар, его голос.
Заметив решительный разворот отряда, часть бандитов, явно не ожидавших, что красные осмелятся двинуться на пулемет, порезала постромки, вскочила в седла и пустилась наутек, рассыпавшись по целине.
Дундич не выпускал из виду легких дрожек жениха и его охраны.
Выскочив из-за лесистого поворота, отряд уперся в речку, по-весеннему наполненную до краев. Единственный мост был забаррикадирован брошенными повозками. Пока разобрали затор, пока снова вскочили в седла — след банды простыл. Но отпечатки копыт и подков привели всадников в ближайший хутор.
Ожидая, что их здесь встретят бандиты, конармейцы прошли околицей и ворвались на улицу с противоположной стороны. Каково же было их изумление, когда, кроме хуторян, они никого не нашли. Те радостно приветствовали буденовцев и уверяли, что никаких махновцев не видели.
Однако от Дундича и его товарищей не ускользнула любопытная деталь: в некоторых дворах стояли строевые кони с дымящейся шерстью и дико ходящими боками. Но жители в один голос твердили, что кони их, и они только что прискакали на них с поля. Обыскав огороды, погреба и сеновалы, буденовцы никого не обнаружили.
Только во время обыска Дундич почувствовал, как саднит правая нога. Оказывается, в горячке он не заметил, как пуля, разорвав голенище, пробила ногу. Правда, ранение было пустяковое, но все равно неприятно, что пришлось кровью расплачиваться за свою доверчивость.
Кое-как стащили сапог, перевязали рану, И все это делали с беззлобными подначками. Дундич хотел попросить, чтоб не очень-то живописали Буденному их встречу со «свадьбой», но решил, что предупреждением лишь вызовет лишние насмешки.
Вечером, докладывая командарму о происшествии, Дундич, насмехаясь над собой, рассказал и про красный флаг над кибиткой, и про печать со звездой, и про стакан самогона. А когда обрисовал портрет «жениха», Буденный насупился:
— Чует мое сердце, что это был батька. Патлы поповские, нос картошкой, и голос скрипит, как старая осина. Ну точно Махно. И горилкой, говоришь, угостил? — издевался командарм, и сердясь, и жалея Дундича. — И еще зарубку на память оставил. Хорошо, что на ноге, а мог бы и на лбу.
Дундич, опираясь на суковатый дрючок, придвинул перевязанную ногу в тапочке к сапогу и попросил разрешения вновь скакать в тот хутор. Пообещал все перевернуть вверх тормашками, но доставить в штаб Махно.
— Это другие сделают, — все еще сердясь, проговорил Семен Михайлович. — А ты давай аллюр три креста в лазарет. Покажись фельдшеру. Не приведи бог, заражение произойдет. — Видя нетерпеливое движение Дундича, резко закончил: — Кругом марш! И чтоб до полного выздоровления на глаза не показывался.
Через неделю, провожая Дундича с Марией в отпуск в станицу Иловлинскую, уже добродушно напутствовал:
— Свадьбы объезжай стороной. И водку с кем попадя не пей. Потому как ты не просто боец Красной Армии, а герой, отмеченный высшим орденом Советской республики. И веди себя соответственно. Ты же в Конной армии, Вани, в Первой! Четыре дивизии, двадцать четыре полка, девяносто шесть эскадронов. А еще приданная пехота? Ответственность! Тут любой твой поступок зачтут сразу тысячи людей.
— Ну да-а, — в тон командарму протянул Дундич. — Вот в пределах фронта было бы легче.
Буденный уловил иронию, махнул рукой.
— А-а, брось, Ваня. А то, глядишь, дадут мне командовать фронтом, что я тогда тебе скажу? Сошлюсь на все вооруженные силы республики? Нет, брат, в Красной Армии, видать, мы с тобой всегда будем на виду. По высшему разряду…
Над городом пуржила тополиная метель. Пушинки прибивались к обочинам, к заборам, ложились на карнизы крыш, придавая улицам и строениям прелесть ранней пимы. Изредка под легким ветерком вздрагивали тяжелые кроны вековых тополей. Кажется, ничто и никогда не нарушало этой душной, — сонной тишины маленького украинского городка. Но ведь еще вчера здесь гремели взрывы гранат, строчили пулеметы, в стальном скрежете схлестывались шашки, падали на мостовые, в придорожную лебеду сраженные, а живые, заглушая и взрывы и скрежет, кричали каждый свое, но слышалось только одно бесконечное «а-а-а».
А сегодня он спокойно едет по этой выбитой мостовой и под легкий цокот Мишки думает о том, что вот такой же белесоватый пух стелился под ноги им с Марией, когда он провожал ее в далекий хутор Колдаиров. На крыльце их встретили мать и отец. Рано поседевший, кряжистый, как карагач, казак неспешно спустился со ступенек и протянул руки к дочери, трижды ткнулся густой бородой в изможденное тифом лицо Марии. Потом повернулся к жене и распорядился:
— Чего окаменела, мать? Принимай блудную дочь. Пока мать, всхлипывая, целовала дочь, отец, как дотошный хозяин скотину, разглядывал Дундича. Он не знал, как вести себя с зятем, о лихости которого был наслышан.
Не спешил в объятья тестя и Дундич. Откровенно говоря, не таким представлялся ему Алексей Петрович, хуторской атаман и есаул красновцев. Вспоминая рассказы Петра, Дундич надеялся встретить чуть ли не былинного богатыря со звероватым лицом. А перед ним стоял хоть и крепкий, но уже стареющий человек с большими черными глазами, которые подарил дочери. Не было в тех глазах ни ненависти, ни счастливой искры, рожденной встречей. Была виноватость. Точно такая же, какую видел он в глазах Марии в первый день их знакомства.
— Ну, что же мы стоим посреди база? — как бы опомнившись, заговорил хозяин. — Проходи в дом. — И, подумав, как теперь называть приехавшего, выдавил: — Зятек. Там и погутарим.
Но поговорить толком им не пришлось. Перекусив налегке, молодых отправили в горницу отдыхать.
Вечером старик часто и подолгу задерживался то в коровнике, то в курятнике, то в сарае, тщательно складывая кизяки.
И лишь утром, прощаясь возле калитки, произнес то, что, наверное, хотел сказать при первых минутах:
— Ты не дюже серчай на меня за то, что я немало вашей кровушки пролил… За веру свою воевал. Только ваша вера сильнее оказалась. Ваш верх вышел. Словом, так: спасибо тебе, что с Марией у вас все честь по чести. Возвертайся. Будем друг к дружке притираться… Петру при случае передай: пущай простит отца. Я его давно простил.
