— Салам, салам, Сандор Васильевич! Поздравляю, хотя от души тебе говорю — жалко отпускать тебя, такие инструкторы, как ты, на дороге не валяются, ха-ха! Но раз доверили коммунисты (как он мягко нажал на это словечко — доверили), что делать, Сандор Васильевич, придется поработать. Сам не хуже меня знаешь, что мы, партийные работники, выбираем работу не по собственному желанию. Правильно я говорю?
Конечно, мое согласие ему не особенно сейчас и нужно, однако я бормочу в трубку:
— Правильно, Геннадий Владимирович, это так…
— Не переживай сильно-то, не переживай, работай так же, как работал в райкоме, и все еще у тебя будет: и квартира, и работа в аппарате.
— Нет, я не переживаю, Геннадий Владимирович, — бодрюсь я. — Поработаю, да…
Но разве я этого ждал от секретаря? Разве для того я звонил ему?.. Меня охватывает какая-то жестокая сиротская тоска, какой я еще никогда не знал. Я едва удерживаюсь, чтобы не треснуть кулаком по телефону, я с ненавистью гляжу на гладкий стол, за которым сижу, на пухлые подшивки газет… Комиссар! И все этот Бардасов! Сейчас я выскажу ему все!.. И я тороплюсь в кабинет председателя, без стука распахивая дверь. Но Бардасова нет. И я хожу по пустому председательскому кабинету. Видал, как обставился председатель: огромная роза в кадке, ковровая дорожка, у стены ряд мягких стульев, книжный шкаф, а на тумбочке в углу — бюст Ленина под бронзу… Здесь гораздо уютней, чем в парткоме, и как-то тихонько моя злость глохнет. И в самом деле, чего я испугался?! Разве я не знаю колхозной жизни? Разве я не работал зоотехником? Разве не я почти два года был еще и секретарем парторганизации в «Победе»? Правда, колхоз маленький был, куда меньше «Серпа», но ведь работы тоже было немало… В конце концов, не где-нибудь, не на сибирской каторге я, а на своей родной земле, в нескольких километрах от родных Хыркасов, в пятнадцати километрах от райцентра… А потом… Тут уж я заволновался в другую сторону. В самом деле, неужели я такой нищий духом и такая у меня слабая воля? Выходит, Владимиров обманывался во мне, когда хвалил меня на каждом совещании?! Или те самые высокие слова об ответственности коммуниста, какие я говорил на собраниях, были демагогией?! Или тот же Бардасов тащит этот тяжелый воз колхозных забот ради себя?! Разве не я первый должен прийти к нему на помощь?..
Бардасов оказался легок на помине.
— Здорово, комиссар. Как ночевал на новом месте?
На его широком лице и следа не было вчерашней усталости, он улыбался весело и ясно.
— Почему вид у тебя, будто Граф накормил тебя горькой редькой? Ну, я ему дам!..
— Да, наверное, с левой ноги встал….
— Ну, день и завтра будет, не забудь встать с правой!..
Бардасов кинул на свой полированный стол кепку с широченным козырьком — такие носят наезжающие в наши края грузины.
— Как думаешь начать? — спрашивает он, стрельнув в мою сторону пытливым взглядом.
И хотя я об этом не думал еще толком, но дело ясное — надо начинать со знакомства с колхозом, побывать во всех деревнях, во всех бригадах, особенно в дальних, а потом уж судить-рядить: и почему не все люди на каждое собрание приезжают, и чем там живут-дышат колхозники.
— Правильно, посмотри, — одобрил Бардасов мое намерение. Он смотрит на меня пристально, не мигая, словно ждет, что я еще скажу. Но что я могу сказать?
— А там видно будет, жизнь покажет…
Бардасов кивает.
— Вот есть такой Казанков… у нас, — говорю я. — Вчера на собрании вспоминали…
— Есть, есть, как же, очень интересный тип, страху он нагоняет на весь колхоз. — И Яков Иванович как-то не по-хорошему усмехается. — Продал корову и купил печатную машинку, и теперь катает жалобу за жалобой во все инстанции… Потрепал-таки он мне нервы: пять раз приезжали с проверкой из района, дважды из Чебоксар. Но теперь, слава богу, меня оставил в покое, воюет с Советами и с райкомом партии. Ты Захара Захаровича знаешь?
— Председателя сельсовета?
— Неделю назад отвезли в больницу с инфарктом. Вот какой у нас Хазанков.
— Да я что-то слышал.
— Его, пожалуй, вся наша республика знает. Ну, будет о нем, — перебил сам себя Яков Иванович, — Тут, комиссар, есть дела посложнее. Народ хочет отказаться от совхозных норм и снова работать за трудодни.
— Это как понять?
— Как понять… Я понимаю это только как шаг назад.
— Почему?
Бардасов помолчал, нахмурясь.
— Знаешь, — сказал он, — если хочешь, пойдем со мной. Люди сейчас на картошке, собрания некогда созывать, но потолковать надо. А вдвоем оно как-то полегче вести такие разговоры, двое не один, как говорится, если и лошадь отдадим, так хоть кнут убережем.
В колхозе «Серп» четыре деревни, и самая большая — Кабыр[8]. Около четырехсот домов, правление колхоза, средняя школа, двухэтажный клуб, и все это тонет в зелени садов и огромных ветел, которые стоят перед каждым домом. Так что издали поглядеть, и деревни не видно — пышная роща. И только выглядывает белая шиферная крыша клуба…
К северу от Кабыра, всего в трех километрах, деревня Кэберле[9], и я сначала думал, что она и в самом деле вся в мостах, как какая-нибудь деревянная чувашская Венеция, но потом оказалось, что мост всего один, да и тот на подходе к деревне — шаткий, узкий и гнилой, так что на машине по нему страшно и проезжать. Но вот такое название у деревни — Кэберле. Почему? И у кого я потом ни спрашивал, все улыбаются и пожимают плечами — никто этого не знает. Не знает и Граф, который любит щегольнуть при случае знанием чувашской истории и народных обычаев.
На запад от Кабыра другая маленькая деревенька — Ольховка — по-чувашски Сиреклех. Эта-то вполне оправдывает свое название: по-за огородами вьется речка, и берега ее так густо заросли ольхой, что к воде и не продерешься, особенно с удочкой. Еще в детстве не мало оставил я лесок на этих ольховых кустах, но не мало было половлено и щук в тенистых и глубоких омутах Ольховки. А деревню, говорят, основали беглые пугачевцы-чуваши, потому что тогда тут был кругом густой лес, так что лет тридцать о существовании этой деревни никто и не знал. Не знали бы, может быть, и дальше, да только выдал ее царским чиновникам некий чуваш Сендер, неведомо откуда взявшийся в этой деревне. Ольховцы, когда узнали об этом, схватили Сендера, привязали за ноги к пригнутым деревьям. Но предатель перед смертью, слышь, прокричал проклятье, которое до сих пор и висит как бы над деревней: «Сгинь, Сиреклех, пропади, но нисколько не расти!» И вот как было в Сиреклехах тридцать два дома, так и до сей поры ровно тридцать два.
Но вот третья деревня — Тюлеккасы, странное дело, растет помаленьку. Она к югу от Кабыра, и место не очень-то живописное, и стоит как-то странно — крестом, но в ней сто дворов уже, и крайние дома совсем новые…
А земли у колхоза небогатые — песчаник да лесной подзол, и лишь последний год-два зерна выходит по 13–14 центнеров с гектара, да и то за счет того, что Бардасов достает фосфоритную муку. И вот куда она попадает, там хлеба растут хорошие, словно на черноземе, а куда не попадает, и таких полей большинство, там хлеба жидкие, хилые. И хоть невесело об этом думать, да куда мне теперь деться от этой колхозной заботы?..
Едем мы с Бардасовым в плетеном тарантасе. Сытой буланой лошадью правит Карликов. Мы только вышли из правления, он откуда-то вывернулся и доложил, что председательская машина неисправна, «стучат поршня», так что, если мы собрались ехать, он мигом заложит тарантас.
— Ты все вперед меня знаешь, — проворчал Бардасов.
Карликов был сегодня во всем военном: в офицерском галифе, при гимнастерке, на голове большая военная фуражка с черным околышем. Я не раз замечал: почти в каждой деревне есть любитель рядиться в военную форму, и Карликов, видимо, такая непременная фигура для Кабыра.
Я спросил у Бардасова, что он делает в колхозе.
— Пожарник, — коротко ответил он.
Карликов запряг свою сытую пожарную лошадь и ловко вскочил на передок тарантаса с вожжами в руках.
— А ты зачем?
— Я тоже давно собирался проверить полевых сторожей, — бойко ответил Карликов.
Бардасов хмыкнул что-то неопределенное и полез в тарантас. А мне припомнились слова Графа: «Первый бездельник в деревне…» Вполне возможно, что так оно и есть, хотя я уверен, что Бардасову так не кажется, потому что он привык и теперь не может прожить уже без этого Карликова…
По проулку мы выехали в поле. Застоявшаяся лошадь бежала легко, пофыркивала, выгибала шею, и длинная расчесанная грива развевалась по ветру. Я видел, что Бардасову нравится и лошадь, и езда в тарантасе, и то, что в передке, поджав ноги, примостился Карликов, старательно оглашавший округу звонким голосом:
— Но-о! Пошел! Э-хей!..
