Алексей пустил свою лошадь шагом, а сам все глядел вперед на небо и поле, сомкнувшееся за селом, за лесом, и думал о Евгении: «Нет, нет, я должен сделать что-то решительное. В самом деле, поговорю сегодня же с Максимом Сергеевичем, отпрошусь на недельку, найду ее и привезу в Дядлово. Не поедет? Как же не поедет? Знаю, поедет. А все остальное провались…»
С этой твердой и обрадовавшей его мыслью он подобрал поводья и въехал в село. Но поговорить с Трошиным о поездке в Светлодольск ему в этот день не удалось: председатель был где-то в Окладине и обещал вернуться только ночью.
А дома Алексея ждало письмо от Евгении.
«Милый и родной мой, — писала она крупным, размашистым почерком, не назвав его по имени, и оттого, что она не назвала его имени, он сразу понял, что письмо принесло ему долгожданную радость, и стал читать его быстро и нетерпеливо. — Все эти годы я жила воспоминаниями о тебе, и прошлое скрашивало мои нелегкие дни. Мне еще в марте тетка сказала о тебе, но я не могла тогда написать, потому что готовилась стать матерью. В этом я видела утешение себе, отраду, но кто-то злой и беспощадный жестоко посмеялся над моей судьбой: дочка моя прожила только один день. Боже! Боже! Я была матерью и стала взрослее, тверже, я многое познала, и теперь нету в душе моей прежнего страха, который бросал меня в ноги перед Игорем… А тебя я люблю и в отпуск приеду к тебе, жди. Я люблю тебя, того, прежнего, занятого севооборотами, книжками и рожью. Милый ты мой!
Евгения».
В сумерки Захар Малинин угнал в луга табун лошадей. Паслись они за Обвалами, в излучине Кулима, между кустов талины и черемухи. Коням тут раздолье: и сочная, молодая трава, обильно окропленная росой, и водопой в мочажинах, и почесать наломанные бока можно, если залезть в кустарник. В Обвалах с вечера долго слышно, как тихо и мирно перезваниваются кутасы на шеях лошадей. К ночи кони уходят в глубь излучины, и звоны приглухают, будто начинают дремать, и засыпают.
Как только кони оказались вольными на лугу, они жадно, без разбора напали на траву и долго с крепким хрустом стригли ее. Потом утолив голод, пошли дальше, где больше донника, лисохвоста, мятлика и еще каких-то сладких, пахучих трав. Вислогубая кобылица, с вечно сбитой спиной, обошла весь табун и, увидев, что кони брошены без догляда, направилась берегом на угор. То, что старая кобылица, не склоняясь к траве и, громко топая, пошла с луга, на всех лошадей подействовало, как команда. Они перестали есть и, фыркая и тоже громко топая, вышли на тропу. Луг опустел.
Рано утром Мостовой, словно подсказал ему кто, решил пешком пройти через обваловские поля, выйти на дядловскую елань и потом спуститься в село. На угоре он сразу же увидел следы лошадей и, предчувствуя что-то недоброе и неотвратимое, ускорил шаг. Кони километра два шли краем ржаного поля, потом пересекли его и вошли в овсы. Здесь поле, насколько мог видеть глаз, все было вытоптано. Такая злость и обида взяли Мостового, что он не сдержался и громко, по-матерному — что очень редко бывало с ним — выругался.
Как бы ни было велико горе, у человека всегда найдутся утешительные мысли. Так же случилось и с Мостовым. Рассматривая траву, он мельком взглянул на соседнее, через дорогу, ржаное поле и подумал: «Хорошо, хоть туда черт не занес». И все-таки досада не покидала его. Он вышел на дорогу и хотел скорее идти в село, чтобы узнать, по чьей вине была допущена потрава. Но не прошел и сотни шагов, как его догнала легковая машина с зеленым тентом — это был единственный «газик» в районе с таким приметным верхом, и ездил на нем секретарь Капустин. Машина, поравнявшись с агрономом, круто затормозила и прокатилась на стоячих колесах по сочному придорожнику, сунулась вперед, осела, замерла.
Александр Тимофеевич открыл дверцу, поздоровался с Мостовым и, выкинув толстую негнущуюся ногу, начал вылезать. Был он в одной рубахе из синего сатина, без галстука, с полурасстегнутым воротом, наново выбрит, весел и моложав.
— Обходишь владения свои? Я лучше ваших хлебов, Алексей Анисимович, не вижу. Возьми хоть пшеницу, хоть рожь. Будто из одной горсти брошены. — Капустин повел глазами в сторону ржаного поля, которое чуть-чуть качалось под легким ветром и по которому от дороги, как-то наискось, уходили темные полосы, слабея, светлея и тая у дальнего леса. — Вот и поверишь в могучую силу любви и труда. Ты чем-то расстроен вроде, Алексей Анисимович?
— А вот поглядите, — Мостовой вышел из-за машины и указал Капустину на овес. Капустин начал смотреть в ту сторону, куда указал агроном, и, как агроном, тоже посуровел лицом, но, видимо, из-за дальности ничего не рассмотрел и спросил:
— Полег, что ли, он?
— Стравил кто-то. Коней запустили.
— Вижу теперь. Вижу. Что за чертовщина! Ты гляди-ко, все поле решили. Это непорядок. Это большой непорядок. За такие дела крепко взыскивать надо. Мылить надо шею за такое.
Они медленно уходили краем поля все дальше и дальше от дороги, пока наконец Капустин не сказал:
— Жара, прямо дохнуть нечем. Мне помнится, Алексей Анисимович, тут где-то в березняке ключик. Напиться бы.
Овсяное поле, кромкой которого шли Мостовой и Капустин, переметнувшись через увал, упиралось в сырую низину, затянутую жесткой осокой, низкорослой капусткой, лабазником и курослепом с новыми ярко-желтыми цветами. Справа, огибая низину, стоял молодой березняк, редкий и светлый, обнесенный изломанной огорожей. На опушке березняка, среди камней и папоротника, нашли родник. Вода в нем была такая чистая и прозрачная, что на дне его виделась каждая галечка. Из-под черного, выросшего из земли камня выбивался ключик, и вода тут бугрилась, вскипала. В этом маленьком фонтанчике поднимались, кружились, падали и вновь поднимались мелкие песчинки. А на середине родника недвижно, будто встыл, лежал желтый березовый листик. Алексей увидел его и подумал, что вода в роднике должна пахнуть березовым листом и горьковата на вкус. От этой мысли ему тоже вдруг захотелось попробовать воды. Они оба с Капустиным опустились на колени и, сложив руки пригоршнями, стали черпать и пить холодную воду.
Потом вернулись к огороже, выбрали прясло покрепче и сели на жерди. Капустин, прикрывая глаза от солнца мохнатыми бровями, сказал:
— Ездил в Осиновский леспромхоз, да с пасек взяли лесными дорогами, и вынес черт аж вон куда — на дядловские поля. Штука! Истинно слово, нет добра без худа. Тебя зато встретил, а ты-то мне как раз и нужен. Жалуются на тебя, Алексей Анисимович. И на тебя, и на Трошина, и вообще на ваш колхоз. Независимой республикой держитесь.
— Это я наперед знаю, о чем речь. Луга, Александр Тимофеевич, перепахивать не будем. Ни одного гектара.
— Как же ты не будешь, когда району дан план, а район его разверстал по колхозам? Что-то падает и на вашу долю.
— Пока никакой доли не возьмем.
Мостовой полез во внутренний карман пиджака, выволок обтрепанную записную книжку, отстегнул в нагрудном кармашке карандаш и, тыча им в исписанные страницы книжки, горячо заговорил. Сталкивая большие и малые цифры, суммируя и перемножая их, агроном неотразимо доказывал, что сбор зерна сейчас надо увеличивать за счет повышения плодородия имеющихся пахотных земель. Всякий, даже самый маломальский прирост обрабатываемой земли, должен иметь экономическое обоснование. А его нет, этого обоснования.
— Вот я вам, Александр Тимофеевич, и повторяю: вы обо мне судите не по тому, сколько я перепахал земли, а по тому, сколько я собрал зерна. Человек, по-моему, не тогда стал хозяином земли, когда взялся ковырять ее. Немного позднее, когда научился из одного зернышка выращивать колос.
Капустин глядел из-под своих тяжелых бровей на Мостового, хмурился, но в глазах его вызревало доброе понимание слов агронома. И верно, когда Мостовой умолк, секретарь положил свою руку на его плечо и ласково потормошил:
— М-да, опасный ты человек для своих противников, Алексей Анисимович. Я понимаю теперь, почему они прибегают к силе и власти секретаря.
Капустин взял с брюк ползшую по колену божью коровку и положил ее на донышко открытой ладони. Козявка притаилась мертвой и лежала неподвижно, утянув и спрятав ножки на своем черном брюшке. Александр Тимофеевич потрогал ее, потом сдул с ладошки в траву и, погладив всей кистью руки свой голый, блестящий на солнце череп, сказал:
— Знай твердо: я твой первый союзник. Но это еще ничего не значит. Атаки будут и на тебя и на меня. И только не надо сидеть сложа руки, дорогой агроном. Из того, что ты мне вот только что изложил, напиши статью в газету. Садись сегодня же. Пока суд да дело — мы по твоей статье примем решение, и уверен — предостережем людей от некоторых ошибок.
Капустин встал, энергично подал свою руку Мостовому и повелительно, даже жестко, сказал ему прямо в лицо:
