— Я понимаю, есть все основания сомневаться в моей… э-э… в моем умении. Но тем доказательнее, очевидно, будет моя правота? Если Михаил Венедиктович не станет возражать, завтра я прошелся бы с вами по берегу Ухоронги, Геннадий. Даже без хваленого мыша.. — Сергей Сергеевич вопрошающе посмотрел на Михаила Венедиктовича, перевел взгляд на Генку, потом снова на своего коллегу.
— Гм… — еще раз сказал тот и, поколебавшись, разрешил: — Особых возражений у меня нет… Цикл мы закончили, так что…
— Вот и прекрасно! — обрадовался Сергей Сергеевич. — Вы согласны, Гена?
— Я что? — пожал Генка плечами. — Я — пожалуйста. Кроме спиннинга, удочки взять можем. Червей захватим на всякий случай, но хариус на обманку должен хватать — только дай.
— Значит, договорились. Утром я постучу вам в окно…
Эля — одним глазом — взглянула на него через плечо и, отшвырнув тряпку, уткнув пальцы в столешницу, поиграла мизинцами. Потом посмотрела через другое плечо, из-под упавшей на глаз черной пряди.
— Сергей Сергеевич, а мне… можно? Честное слово, я постараюсь не мешать… И буду распутывать вам «парики»…
— Видите ли, — сказал Сергей Сергеевич, — я сам спрашивал о разрешении у Михаила Венедиктовича…
— Он позволит!
Черный глаз, прячущийся за черной прядью, блеснул умоляюще и вместе воровато в сторону Михаила Венедиктовича.
— Михаил Венедиктович, Элины обязанности я могла бы взять на себя завтра, — поддержала Вера Николаевна.
— Против такой коалиции я бессилен, — с некоторой игривостью развел руками ученый. — Что же, придется отпустить вас, Эля…
Генка бросил на девушку радостный взгляд, но та, перехватив его, сделала равнодушные глаза. В них заблестел лед, не огонь.
Наверно, поэтому он приказал Валету, встретившему на крыльце вилянием согнутого баранкой хвоста, убираться к чертям собачьим. Валет же решил, что хозяин недоволен его скаредностью. Раскопав похоронку, притащил белый сохатиный мосол и, положив к ногам Генки, опять завилял хвостом. Но Генка перешагнул через мосол, даже не поглядев. Он спустился к лодкам и неизвестно за что огрел реку подвернувшимся под ногу камнем.
На реке раболепно кланялись вслед пролетающему ветру тростники. Чайки, задрав хвосты, качались на дробной волне. «Низовка» явно собиралась разгуляться, потому что облака тянулись с востока на запад, как оставленные реактивными самолетами дымные дорожки. На тупоносом катере-толкаче, почему-то предпочитавшем не толкать, а тянуть за собой «матку», выбирали буксирный трос. Потом катер отработал задним, развернулся и, зайдя сбоку, стал оттеснять плоты бережнее, нацеливая голову «матки» в узкие ворота фарватера шиверы. Пока он теснил голову, хвост «матки» стало заносить течением. Снова отработав задним, катер заспешил к хвосту. «Красный бакен наверняка зацепит», — подумал Генка, про себя выругав старшину сволочью. Но катер закрепил буксир на хвосте и, выбрав ходом слабину, заставил плоты выравнять строй. Стало ясно, что бакен не будет задет. Генку это скорее огорчило, чем обрадовало: такое у него было настроение.
С тщетной надеждой на неразворотливость старшины он провожал «матку» глазами, пока хвост не миновал третью пару бакенов в шивере. Дальше, конечно, и дурак проведет ее, как по ниточке! Легче легкого провести ее дальше! И легче легкого Михаилу Венедиктовичу сказать, что Генка в последний раз хочет украсть кошелек, хотя Генка никогда ничего не крал и красть не собирается. А насчет рыбы — так это смешно: какая разница, сейчас или осенью он кончит рыбачить? Столько лет рыбачил, а тут два месяца, подумаешь! Надо же бате с матерью добыть рыбы, как этого Михаил Венедиктович не понимает? Петр, например, понимает прекрасно, а Петр вроде бы никакой не ученый, просто рассудительный мужик, хотя и себе на уме. И даже, прямо говоря, порядочный гад…
Генка не мог простить Петру (случившееся в тот памятный вечер — главным образом потому, что Эля не прощала Генке. А в чем виноват Генка? Ни а чем! Петр, чтобы купить аккордеон, до безобразия подпоил ребят с катера. Значит, виноват Петр. Генка же не думал, что так получится! Петр заварил кашу, а сам в кусты: «Куда ты, их четверо!» Теперь ему можно говорить, будто кричал это, чтобы Генка не лез один, а подождал, пока он гармонь положит. Говорить все можно, язык без костей…
— Генка! — крикнула с косогора мать, кутая ноги подолом платья, которое хотел сорвать ветер. — Отец спрашивает, «маткой» бакена́-те не зацепило? Сплавать к ним, поди, надо?
— Знаю, — отмахнулся Генка. — Сплаваю.
Как будто он действительно не знает, что проверять после прохода «матки» обстановку фарватера на шивере — святая обязанность бакенщиков. Для этого и пост существует. Но тыкать ему в нос этой обязанностью вовсе незачем; может и Шкурихин сплавать.
Спихнув лодку, Генка давнул ногой на стартер, но мотор не соизволил даже чихнуть. Только после третьей попытки пришло в голову заглянуть в отстойник: конечно, на полпальца грязи! А лодку за это время успело снести в травы, заведешь мотор — как раз полкопны водорослей на винт намотается. Не везет, так уж во всем не везет! Генка взял шест и стал выталкиваться на чистую воду.
На этот раз обстановка не была нарушена. Развернувшись, он погнал лодку против течения, поставив рукоятку газа на «самый полный». Моторка зашлепала брюхом по крутым валам, потеряв больше половины скорости. Валы набрасывались отовсюду, сталкиваясь, обдавая холодными брызгами, норовя запрыгнуть через борт, сбить с курса.
— Сволочь! — обругал Генка шиверу, окатившую его особенно щедрой порцией брызг.
Она злобно ощерилась черными клыками камней и толкнула в борт полузатопленным сосновым обрубком так, что лодку подкинуло.
— Гадина! — сказал Генка.
Вот уже четвертый день — начиная все с того же вечера, конечно, — и вода, и земля, и небо всячески вредничали.
Небо, хотя и прикидывалось высоким и невесомым, угнетало своей тяжестью. Река — вот, пожалуйста! — подсовывала топляки, чтобы сломать винт. А на берегу под ногами путались камни, хлестали по глазам тальниковые ветки. Сама земля, раскиснув после дождя, норовила ускользнуть в сторону, лишить опоры.
Люди тоже были против него, даже отец с матерью. Мать, когда он, вытащив лодку, занялся сборами к завтрашнему походу, сказала, язвительно поджимая и без того тонкие губы:
— Вовсе ты, парень, от дому стал отбиваться. Медом, поди, лавки-то у московских намазаны! Ведь день-деньской оттуль не выходишь, вроде и делов никаких нету…
— А какие дела? — спросил Генка. — Сено если метать, так вымочило его вчера, сама же не велела копнить.
Матвей Федорович, стуча деревяшкой, прошел через комнату к бочонку с водой, зачерпнул ковш и, не видя, что проливает через край, пробурчал:
— Добрые люди плашник готовят уже, белка ноне должна прийти, шишки на еле́ эвон сколь.
— Успею, батя.
Матвей Федорович сделал несколько глотков, в горле у него громко забулькало. Выплеснув остатки воды назад, в бочонок, сгибом локтя утер рот. Мокрые усы слиплись косичками.
— Не знаешь, что, покуль не привянет да не потемнеет новая ловушка, без толку будешь переводить гриб?
— Да и гриб-то где? По пням на корню сушится, — все так же язвительно бросила мать.
— Плохо нынче опята растут, лето такое, — оправдывался Генка.
— Руки такие — не доходят!
— Дойдут, до осени далеко. Завтра за хариусом пойду в Ухоронгу, погляжу на просеке. Там всегда первый опенок растет.
— Сету́шку возьмите, коли по хайрюзов надумали, — посоветовал Матвей Федорович. — Повыше Гараниного ключа плесо доброе, да и за третьим заломом попытайте…
— Петька знает, поди, — сказала мать.
Генка аккуратно вколол крючки лохматых обманок — сделанных из петушиных перьев искусственных мушек — в подкладку фуражки и небрежно, как бы мимоходом, сообщил:
— Сетка ни к чему, батя. Да и неловко с ней одному.
— Пошто одному? — удивился Матвей Федорович.
— А я… не договаривался с Петром. Один пойду.
— Вдвоем ступайте. Присмотрите, где заездок ладить. На старом-то месте берег шибко подмыло. Петр выше городить хотел нонче.
— Ну и пусть городит где хочет, — сказал Генка.
— Ай не поделили чего? — насторожилась мать.
— Противно, ребят на катере обманул по пьянке. Обрадовался!
— Чужих обманул, не своих! Петька — он завсегда был честным. — Матвей Федорович, строго блеснув занавешенными лохмами бровей глазами, показал сведенную в кулак пятерню, словно держал между большим и указательным пальцами пойманное под рубахой насекомое. — На столь вот связчика никогда не обидел! Золотой мужик! У них, брат, вся родова такая!
Генка только вздохнул: что скажешь на это бате? С ним толковать — все равно что с норовистым конем. Если упрется, жердь об него обламывай, не то что язык, — не сдвинешь!
