Наталья Петровна тотчас заглянула:
— А самовар уже готов, Пожалуйте к столу. Разговор и за чаем не прерывался. Потанин спросил:
— Ну, а какова обстановка на Алтае?
— Сложная, Григорий Николаевич, очень сложная, — признался Гуркин. — Иногда мне кажется, что скачу я на лошади без узды и поводьев… А куда скачу и долго ли в таком положении удержусь в седле — неизвестно.
— Надо удержаться, Григорий Иванович, непременно надо, — с сочувствием сказал Потанин. — Сами понимаете, сколь это важно. Вами положено начало автономии в Горном Алтае — вам и вести это дело до полного его завершения. Скажите, а что это за атаман Сатунин объявился? Я в газете о нем вычитал, но мало что понял… Что он за человек и какую преследует цель?
— Жестокий человек, — помрачнел Гуркин. — Ничем не гнушается для достижения своей цели. Объявил себя «диктатором» Горного Алтая. Добивается от нас признания своих полномочий. А кто его уполномочил? — помрачнел еще больше. — Никто.
— Да-а, — задумчиво проговорил Потанин и горестно покачал головой. — Революция, как вулкан, выбросила наружу такую лаву всевозможной грязи… Нелегко устоять в этом круговороте. А надо, — глянул из-под очков. — Так что нельзя сейчас, Григорий Иванович, поводья из рук выпускать, — а тем более — падать. Держитесь! — улыбнулся подбадривающе. — Nuda Veritas, как говорится.
— Спасибо за поддержку, Григорий Николаевич.
— Ну, какая от меня поддержка, я и сам нынче без поддержки шагу сделать не могу, — грустно пошутил Потанин. — Ну а дома как? Марья Агафоновна, дети здоровы?
Потом они вернулись в кабинет. И проговорили до позднего вечера. А когда Гуркин, распрощавшись, вышел на улицу, город уже погружался в сумерки, и от Ушайки тянуло прохладной сыростью. Гуркин вспомнил, как года три назад, мартовским вечером, они возвращались от Потанина вместе с Шишковым, и Вячеслав Яковлевич, возбужденный и радостный, доверительно говорил, что после встречи и разговора с Григорием Николаевичем чувствует себя черноземом, который насквозь пролило благодатным весенним дождичком…
Гуркин испытывал сейчас такое же чувство. «Важно только, — думал он, — куда ляжет этот чернозем и что на этом черноземе будет произрастать…»
***
Обстановка все больше усложнялась. Многие волости, формально примыкавшие к Каракоруму, фактически придерживались нейтралитета, норовили быть самостоятельными… Или, более того, открыто сочувствовали большевикам, которые к концу лета, оклемавшись и придя в себя, начали собирать новые силы и кое-где уже переходили к решительным действиям. К тому же в Горном Алтае объявился какой-то отряд красных мадьяр, якобы шедший на соединение с вновь сформированным отрядом Огородникова… Об этом Степану Гуркину сказал подполковник Катаев.
— Откуда у вас такие сведения? — удивился Степан Иванович.
— Сведения самые достоверные, — ответил военспец. — Как говорится, из первых рук. И я вам больше скажу: плохо будет, если Каракорум отнесется к этому благодушно.
— Что же делать?
— Звонить во все колокола. Да, да! И прежде всего связаться немедленно с Бийским гарнизоном. Просить помощи у чехословаков. Телеграфировать в Томск: пока Григорий Иванович там, пусть раздобудет оружия… для каракорумской милиции.
— Для какой милиции? У нас ее нет.
— Округ без милиции — это абсурд!
— И что вы предлагаете?
— Во-первых, продолжать формирование добровольческих отрядов…
— Под видом милиции?
— Нет, Степан Иванович, не под видом, а под флагом свободной автономии. Защита родины — всегда была и есть святое дело каждого гражданина. Поэтому можно прибегнуть и к мобилизации. Частично. И второе. — Он многозначительно помолчал. — Нужно объявить о поддержке Сатунина.
— Сатунина?!
— Да, штабс-капитана Сатунина, — подтвердил Катаев. — И сделать это надо как можно скорее.
— Такие зигзаги мне непонятны.
— Это, Степан Иванович, не зигзаги, а прямой путь к победе. Признаться, я и сам не питаю симпатии к Сатунину. Но у нас нет выбора. Уж лучше Сатунин, чем большевики. Не находите?
***
И Каракорумуправа «ударила во все колокола». Медлить было нельзя. Срочные телеграммы, одна за другой, полетели во все концы.
«Шебалино, Онгудай, Кош-Агач, всем волостным управам. Необходимо оказывать упорное сопротивление красногвардейцам, прорвавшимся со стороны Черного Ануя. Скот, особенно лошадей, угонять и прятать, не давать в руки большевиков. Каракоруму права».
«Бийск, начальнику гарнизона. Ждем вашего распоряжения относительно содействия Сатунину. Каракорумуправа».
«Шебалино, Онгудай, Чемал, Мыюта, всем волостным управам. Организуйте отряды, установите разведку, охрану паромов, уточните движение прорвавшихся большевиков и мадьяр. Правительственные войска их преследуют. Сатунин идет вам на помощь. Каракорумуправа».
«Томск, Областная дума, Гуркину. Необходимо для защиты каракорумских границ 75 револьверов, 75 шашек и 300 винтовок».
«Бийск, начальнику гарнизона (вторично). Ответа на запрос относительно Сатунина от вас не получили. Отдали распоряжение населению округа оказывать Сатунину всяческое содействие. Каракорумуправа».
«Омск. Министерство внутренних дел. Просим утвердить уездное управление правительственной милиции. Каракорумуправа».
«Онгудай, Чекуракову. 10 декабря 1918 года. Срочно выезжайте Барнаул губсобрание целью защиты интересов Каракорума. Г. Гуркин».
Это была последняя телеграмма, подписанная председателем Каракорум-Алтайской управы. Спустя пять дней по приказу начальника военного гарнизона Бийска Гуркин был арестован — и ему предъявили обвинение по статье 100 уголовного уложения «в насильственном посягательстве на выделение Горного Алтая в самостоятельную республику Ойрат». Истинных же причин столь неожиданного ареста никто не знал, считали это недоразумением, ошибкой; доктор Донец и брат художника Степан Иванович поехали в Бийск за разъяснением, и капитан Травин, исполнявший в то время обязанности начальника военного гарнизона, выслушав, хмуро и твердо сказал:
— Россия должна быть единой и неделимой… И никому не дозволено рвать ее на куски. Гуркин будет отвечать по закону.
Никакие доводы не могли переубедить капитана.
Возможно, сыграла какую-то роль и личная неприязнь капитана Травина к художнику, но это уже из области предположений… Во всяком случае, Каракорум-Алтайская управа продолжала существовать, с одним, правда, уточнением: теперь она была не просто «управой», а земской управой, что, в сущности, не меняло положения…
Гуркин был заключен в Бийскую тюрьму.
***
Спустя месяц после ареста Гуркина в Омск, верховному правителю, была направлена телеграмма с просьбой разрешить алтайской депутации представиться лично ему, адмиралу Колчаку.
Втайне Степан Иванович надеялся, что с глазу на глаз легче будет убедить Колчака в невиновности брата, и адмирал, человек образованный и великодушный, прикажет его освободить.
Однако время шло, а разрешения на аудиенцию у верховного правителя все еще не было. Надежда, вспыхнувшая первоначально, постепенно угасала…
В середине февраля в горах начались снегопады, и все дороги перемело.
Адмирал был возмущен полученной накануне телеграммой, в которой английский и французский премьеры настаивали на утверждении генерала Жанена главнокомандующим объединенными войсками на всей территории Сибири. Колчак трижды перечитал телеграмму, словно и не в самом тексте, а в подтексте пытаясь найти нечто такое что могло бы его успокоить, и, не найдя, швырнул её на стол. Плотный голубоватый бланк, скользнув по гладкой дубовой поверхности, спланировал вниз… Тельберг подхватил его на лету, не дав упасть, и аккуратно положил на место, поверх других телеграмм и писем, адресованных лично адмиралу. Затем так же аккуратно собрал бумаги, подписанные верховным правителем, но уходить не спешил. Стоял, скосив глаза на перочинный ножик, лежавший на столе, на деревянные подлокотники кресла, изрезанные этим ножом — странная привычка, и поморщился: управделами с отвращением и даже с каким-то внутренним страхом относился к холодному оружию…
Адмирал стремительно ходил по кабинету, от стола к двери и обратно, почти неслышно ступая по ковру. Сухое резкое лицо его было гневным, а крупный с горбинкой нос, казалось, еще больше выступал над бледными, чуть впалыми щеками. Наконец, он остановился посреди кабинета и холодно, остро глянул на управделами, точно и его подозревал в «сговоре» с иностранцами. Тельберг слегка поежился под этим взглядом.
