— Куда его несет? — сетовал Михалыч, настраивая выносные экраны посадочного локатора. Его рабочее место располагалось так, что он сидел спиной к Горюнову.
— Кажется, запрашивает? — осторожно, дабы не вызвать ненароком гнев руководителя полетов, заметил высокий и худой начальник комендатуры.
Прислушались. Ухая, наваливался на прозрачный шестигранник башенки командного пункта порывами ветер. Сверху, над крышей, пела реактивной турбиной вертушка флюгера. Издали, как из преисподней, пробивался в динамике человеческий голос:
— «Графит», я — Двести первый, прошу на связь.
— Отвечаю, — отозвался Горюнов, только на миг полуобернувшись к микрофону. Сам же так и остался сидеть спиной к командному пульту, точно не хотел видеть, что там творится над полосой.
А над полосой гнало стену снега — не косо к земле, как привычно видеть, а горизонтально, рассученными шнурами, то пригибая вниз, то поднимая вверх, как на прядильном конвейере. Обычная островная погода конца марта — поры штормов, землетрясений, цунами.
— Иду к вам. Высота — четыре пятьсот. Подход. Условия?
— На привод две сто, — наконец повернулся к столу Горюнов, и на КДП вроде свободней стало дышать.
Его здесь побаивались. Раньше ходил в комэсках, первоклассный летчик, инструктор по дозаправке. Но подвело сердечко. Его прислали сюда на год «отдохнуть» в тишине, до перекомиссии. И верилось — он еще вернется к своим летчикам.
— Привод две сто, — доложили с воздуха.
— Быстро летит, — заметил из-за экранов Микитин.
— Разворот на расчетный, — передал Горюнов. И дальше: — Примите условия: облачность десять баллов, нижний край семьдесят — девяносто, видимость не более одного, ветер порывами до шестидесяти. Давление семьсот тридцать. Снижение для захода разрешаю.
Для тех, кто не знает, можно оговориться: и командир корабля, и руководитель полетов, принимая решение на посадку в таких условиях, шли на большой риск. Этот риск квалифицировался уголовным кодексом как «нарушение правил полетов и подготовки к ним». В случае тяжелых последствий срок от трех до десяти лет.
— Понял, — только и ответил Двести первый.
А что оставалось делать? Уходить — топлива нет, а воспользоваться парашютом в таких условиях — еще большее безумство: унесет в океан.
На командном пункте притихли. Надвигались главные события.
— Двести первый, разворот на посадочный!
— Разворот, — подтвердил Горюнов. — Смотри, — сказал, полуобернувшись к Микитину.
За Горюновым общее руководство, а капитан Микитин управлял самолетом непосредственно на последней прямой к полосе, видя его на экране локатора.
— Посадка, Двести первого вижу, управление взял, — вышел в эфир Михалыч, приятно поразив всех успокаивающей твердостью голоса.
Здесь, на острове, слышать его в эфире приходилось не так часто, он больше известен как «тонких дел мастер». «Гений — это терпение», — иногда говорил со значением Микитин, и конечно же за этой мудростью угадывалась его личная судьба. Все знали, что фамилия Михалыча до сих пор в золоте на мраморной доске лучших выпускников училища.
— Двести первый, удаление восемь, правее сто, выше тридцать, — непоколебимо звучал голос Михалыча.
Нет, что ни говорите, а мастер всегда мастер. Здесь Микитин брался и делал немыслимое для летчика, даже бывшего, — регулировку клапанов двигателей.
— Шасси, закрылки? — уточнил Горюнов.
— Выпущены.
— Посадку разрешаю. Включить прожектор! — Для того чтобы в снежной круговерти экипаж по лучу света раньше увидел посадочную полосу.
Команды Горюнова прошли как бы вскользь, а на первом плане — голос капитана Микитина.
— Удаление шесть, правее сорок, на глиссаде!
А было и такое: полгода стоял дизель, и какие только спецы не пытались запустить! Дудки, ничего не вышло. Пока не взялся капитан Микитин. Ему даже стишок посвятили:
Ожил движок четыре ЧА, Благодарим Михалыча!
— Удаление три, на курсе-глиссаде, — звенел, накаляясь напряжением, голос Михалыча.
Казалось, все, самолет уже в коридоре полосы. Однако следующая информация прозвучала со срывающейся поспешностью:
— Уклоняетесь влево! Дальше на одном дыхании:
— Удаление два! — И следом вопрос: — Полосу видите?
— Не вижу!
Иного ответа и не могло быть.
— Уклоняетесь влево, — взвинчиваясь до высоких тонов, заволновался Михалыч. — На второй круг! Уходите на второй круг!
Все знали, что там, по заходу левее полосы, высилась семисотметровым терриконом сопка Медвежья.
— Понял, ухожу, — сразу же отозвался командир корабля.
Но все, кто был на КДП, прислушивались, тянули шеи в сторону захода. И перевели дух, лишь когда над полосой прокатился обвальный гул низкого самолета. Никто на командном пункте не проронил ни слова. Только чиркнул спичкой, закуривая, Михалыч.
— Двести первый на первом, — доложил увядшим голосом командир корабля, и казалось, что никого уже не найдется ему ответить.
Нет, повторил Горюнов привычное: «На первом». И как сидел лицом к мельтешившейся за стеклом пурге, так и спросил, не поворачиваясь, не напрягая голоса:
— Микитин, вы почему не вели самолет после двух километров?
Переход на «вы» в таких случаях никогда не означал степень уважения. А если отвечать по существу, то на этом аэродроме руководитель посадки и должен был вести самолет только до двух километров. Не увидел летчик полосы — без разговоров на второй круг.
— Экран перед тобой! Ты видел, как он реагировал на мои команды? — не принял Михалыч упрека со спокойной мудростью старшего по возрасту и опыту. То есть — летчик сам виноват, шарахается на посадочном как угорелый, из одной стороны в другую. Действительно, и перед Горюновым на столе руководителя полетов мельтешил вправо-влево, как «дворник» в ветровом стекле, электронный лучик, из-под которого вспыхивала рябь снеговых помех. И тем не менее уже не вопрос Микитину, а обвинение:
— Вы почему не вели самолет после двух километров?
— Не видел, — не без вызова ответил Михалыч.
— Хорошо, посмотрим вместе на втором заходе. — Хотя ничего хорошего и не было.
Больше того, пока самолет делал очередной круг, не обмолвились ни одним словом. Однако для всех, кто был на командном пункте, отношения руководителей переместились в другую плоскость, и как бы повернулась пластинка в оценке их действий. Так оно всегда бывает. Пока жизнь в привычной череде дел, человек воспринимается в одном измерении — как есть на виду. Но только сбой, только где какая заминка — память тут же возвращает нас на другие круги познания, цепляет, выворачивает всю тину прошлого, все ненароком замеченное, полузабытое как не имеющее значения.
У Микитина была одна слабость, которая на языке наркологов называется синдромом похмелья. Ладно бы только слабость, но она сопровождалась еще и любопытным психологическим феноменом.
К примеру, вы захромали. К вам приходит с сочувствием Михалыч. Тронутые, вы его угощаете. Размягчев душой, Михалыч обязательно начинает откровенничать. И до такой степени, что ничего не оставляет уже за душой. Рад бы и еще хоть что-то выложить, но иссяк. «Знаешь, что про тебя сосед сказал? Что ты и на голову хромаешь!..» На другой день он в гостях у соседа, и нож на столе оказывается туповатым. «Знаешь, что про тебя хромой сказал? Каков нож, таков и хозяин!..» А сам с обезоруживающей непосредственностью наблюдает за реакцией.
Что это? Блажь? Чудачество? Извлечение хоть малейшего удовлетворения из однообразия общества? Всплески вдохновения, игра, импровизация незаурядной натуры, оживляющее скучное времяпрепровождение? Или расчет на аплодисменты публики за удачный экспромт?
Нет, шутовской колпак никак не шел к Микитину. Он жил для своего удовольствия.
Было, скорее всего, другое: сознание своего превосходства. Тайное, тщательно скрываемое. Как же, фамилия в золоте на мраморной доске училища, легкие успехи в молодости, живучесть при всех трудностях долгой и не совсем удачной службы, авторитет незаменимого мастера здесь, на отшибе.
И вместе с тем ясная и понятная лучше всех самому Микитину жестокая правда жизни: не получилась, не сложилась судьба, не удалось реализовать и десятой доли того, что мог, что хотелось, что лежало на душе.
Как только притуплялась бдительность, как только ослабевал самоконтроль, тогда и выпирало наружу это высокомерие: дайте-ка я вами потешусь! Тебе вот одну проторчаку под левое ребро, а тебе другую под правое.
И пока вы пучите глаза, поверив первым чувством в неслыханное людское коварство, пока переводите дух, пока приходите в себя, он на вас смотрит с полуулыбкой затаенного удовлетворения.
Кто хорошо знал Михалыча, тот старался не обращать на него внимания, а Горюнов, человек новый, прямо сказал после одного из таких «экспромтов»:
