Так и отметилось на всю жизнь в моей памяти: катится и замирает камень, катится и замирает… Если бы не камень!..
Отворилась, стукнула дверь. И еще стукнула несколько раз — слабее, четче. Я обернулся. На пороге стоял Семен Ступак, нервно подергивая деревяшкой.
— Можно? — прохрипел он, стараясь говорить шепотом.
— Вошел ведь.
— Пришел, я пройду… — Ступак застучал, медленно вышагивая, ставя правую, здоровую ногу на носок (ему хотелось изобразить осторожность и легкость). — Солдат, он завсегда пройдет. — Ступак далеко вперед протянул свою руку. — Правильно я говорю?
Я киваю, пожимая его единственную, тяжеленную, наверняка стоящую моих двух рук.
— Правильно я говорю! — уже чуть грозно выкрикивает он. — Солдат, он кто? (Я догадываюсь: Семен выдул не меньше трех литров кумыса.) Кто — спрашиваю? То-то! Я для видимости прогуливаюсь, а сам глазом обстановку оцениваю. Сестра отвернулась на момент, я — раз-раз — и на этой стороне, возле операционной. Вот тебе и полчеловека. Лейтенант, тот не смог, задержала Антонида. Соображенья мало.
Ступак сел, спрятав протез под стол, подвинулся ко мне своей исправной половиной. Выпучив блеклые, с алкогольными прожилками глаза, по-бычьи уставился на меня.
— Я почему?.. По-человечески, понял? Ну, поругались… А когда такое дело — операция, можно сказать, как после тяжелого ранения, — я понимаю. Сам, смотри, — он потрепал пустой рукав, стукнул костяшками пальцев по протезу. — Понимаю. Потому прощаю тебе и сочувствую. Вот! Дозреешь, опосля поговорим. А всякие теперь умные стали… Комсомолец?
— Выбыл по возрасту.
— Все одно. Держись нашей линии.
Ступак, не спуская с меня глаз, медленно полез за папиросой, считая, наверное, что беседа успешно началась.
Вошла Антонида, остановилась чуть испуганно, удивленно окликнула:
— Ступак!
Он вскочил, будто на него рявкнул генерал, вытянулся в струнку всей своей здоровой половиной тела, быстро козырнул.
— К пустой голове не прикладывают, — сказала и еле заметно усмехнулась Антонида.
— Так точно!.. Вот товарища навестил, душевно побеседовали…
— Шагом марш!
Ступак четко простучал в коридор, Антонида проследила за ним и, когда закрылась дверь, повернулась ко мне: в ее слегка отстраненной руке был шприц с набухшей капелькой на конце иглы.
— Что это? — спросил я.
— Пантопон.
— Зачем?
Она подняла брони, как бы стараясь понять: шучу я или на самом деле не знаю? — и это одно мгновение лишило ее спокойного настроя, она вспомнила утро, опустила голову, несильно хмурясь. А я догадался, зачем пантопон, и удивился, что это, так трудно ожидаемое, настало все-таки неожиданно обидно буднично.
— Уже? — спросил я.
— Ага.
Я снял рубашку, подставил Антониде левую руку. Она протерла кожу наспиртованным тампончиком, уколола в захолонувший пятачок, выжала из шприца жидкость.
— Я думал, оркестр грянет.
Она не подняла головы, вздохнула, не приняв шутки, повернулась лицом к двери. Застыла, чего-то ожидая, слегка томясь. Она явно боялась, что я заговорю, и я не успел заговорить, — в широко распахнутую дверь две сестры вкатили каталку. Одна из них, пожилая с бородавкой на щеке, из которой кудрявились седые волоски, сказала мне:
— Садитесь.
— Зачем?.. Я так…
— Положено. — Сестра взяла меня за локоть и довольно крепко, словно опасаясь, что я упаду, подвела к каталке. — Положено, — строго повторила она, а вторая, подтверждая, кивнула и скупо улыбнулась.
Я глянул на Антониду: как, не шутят, эти двое? — Она кивнула, чуть поводя рукой в сторону каталки, как бы сказав: «Правда, положено…»
Влез на сиденье, рессоры дзинькнули, осели, закачав меня, сестры стали позади, и два высоких, велосипедных колеса покатили меня из палаты.
В коридоре по обеим сторонам выстроились «тубики». Сочувствующие, боящиеся, ожидающие того же, просто любопытные. Много было женщин: зрелище — всегда зрелище. Я восседал, как китайский мандарин, с жиру разучившийся ходить, и как смертник перед казнью. Мне надо было что-то изобразить на лице, и я, улыбнувшись, так и оставил улыбку: вот, видите, не боюсь, и вам советую… В конце концов… да что там говорить! Лейтенант Ваня дотянулся рукой, хлопнул меня по плечу.
— Желаю!
— Молодец. Герой! — выкрикнул Ступак.
Я усилил улыбку, углубляясь в конец коридора, и мне было почти хорошо, только сердце слегка томилось: улыбка-то была не совсем настоящая.
Проехал зону крайнего проникновения «тубиков» — сюда дошли самые неспокойные: вдруг что-то откроется им здесь необыкновенное! — проехал пустым коридором. Дальше дверь, — она будто сама раздвинулась, — и большая предоперационная охватила меня белизной и светом.
Сестра с бородавкой помогла, опять вцепившись в локоть, покинуть «экипаж», сказала:
— Снимайте все, наденьте это.
Разделся с детской простотой и легкостью, удивился, не совсем понимая: от напряжения мне так свободно или от пантопона, который уже туманит создание, делает все вокруг приятным, мягким и удобным? Решил, что от того и другого, взял у сестры белейшие, до синевы, кальсоны с завязочками на поясе и глухо, чулками закругленные внизу. Надел, стал у стеклянного шкафа с пузырьками, бутылями, колбами, сцепив руки за спиной, все еще заботясь о своем «внешнем» виде. Но на меня никто не смотрел: сестры трудились возле электрических автоклавов, закладывая в них марлевые салфетки, что-то из ваты и материи.
Где-то вверху, под высоким и белым потолком, коротко звякнул звонок. Сестры бросили автоклавы, подступили ко мне, взяли с двух сторон под руки и, сдвинув с места, повели.
Я был уже пьян. Нет, не грубо, как после водки, — туманно, воздушно, почти неосязаемо, как в хорошем сие. И операционная — с зажженной лампой-семиглазкой, никелированным столом, блеском инструментов, стекла, жидкостей, с солнечным сиянием из огромного, во всю стену, окна — как-то просто, естественно вошла в мое пьяно-сонное состояние, будто порожденная моим воображением.
— Ну, здравствуй, — послышалось от окна.
Я глянул туда. На ярком свете, почти сливаясь с ним белыми халатами, стояли двое в чепцах до бровей, в марлевых масках: широкоскулый, с темной кожей, черными глазами, и длиннолицый, беловатый как бы вовсе без лица. Тот, темный («Сухломин», — отметил я себе) сказал «Здравствуй». Другой — ассистент, наверное.
— Здравствуйте, — четко выговорил я, едва услышав свой голос: он глухо простучал в ушах.
От света отделились две сестры — я не приметил их раньше, — одна сказала, легонько взяв меня под руку:
— Ложись, дорогой.
Сначала сел, после лег на жесткий, никелированный, покрытый простыней стол. Закрутились шестерни, я поплыл вверх, под нестерпимо яркую семиглазку, ощутил кожей ее тепло. Повис, будто в невесомости, боясь соскользнуть и уплыть куда-нибудь в сторону.
— На правый бок, — сказала та же сестра. — Так. Хорошо.
Ноги мои, окольцованные ремнями, плотно прижались к столу, над головой возникло и остановилось никелированное полукольцо. На него накинули простыню, и голова моя как бы отделилась от тела.
— Начнем?.. — прозвучал в глубоком потустороннем пространстве голос Сухломина.
— Да, — послышалось там же.
Сестра села у моего изголовья, взяла в свои теплые ладошки мою левую руку. Мне виден был ее большой серый глаз, будто единственный у нее, — все другое тонуло в белизне маски, чепчика, света. Она сказала:
— Я буду рядом. Все время. Станет плохо — скажешь.
Что-то холодное легло на мое плечо — я вздрогнул.
— Это рука, — издали проговорил Сухломин, повел холодным вдоль бока. Я напрягся. — Какой нервный! — удивился он и, кажется, засмеялся. — Слушай меня.
Сухломин отошел, снова приблизился, пробурчал что-то непонятное, наклонился ко мне.
— Договоримся так. Будем разговаривать. Ты все будешь слышать, знать. Скажу — после сделаю. Больно — говори. Но не кричи — мешать мне будешь. Терпи, будь мужиком. А то потом стыдно будет…
Звякнуло стекло, железо, прозвучали шаги.
— Сейчас уколю, не дергайся. Колоть буду много. Заморозим лопатку. Чтобы не больно было. Потерпи.
Укол. Еще укол. Пять… Семь… Десять… Сбился со счета. Плечо отяжелело, будто туго надутое холодом, после — тяжкая боль: игла вошла меж ребер. Еще и еще раз… Холод потек внутрь, кажется, к самому сердцу. Я застонал, чтобы приглушить свой слух, отстраниться от тела.
— Потерпи. Молодец… Вот и все.
Толчки откуда-то сверху, будто из самого воздуха, отдались в моем правом, на котором я лежал, боку.
— Не чувствуешь?
— Нет, — сказал я губами, уже зная, что не услышу своего голоса.
— Ты говори, говори. Я люблю болтать, когда работаю. Вот ты хочешь журналистом стать, так? Я тоже когда-то хотел. Расскажу после, почему у меня это не вышло… Скальпель… А насчет способностей как?
