— Даша! Не смейте! Это еще что!
И обращаясь к старухе в трауре:
— Что еще за новости! Нюхайте сами. Прошло ваше времечко — не при старом режиме чужих прислуг нюхать заставлять!..
. . . . .
Инженер карманной тяги.
. . . . .
Мать кричит из окна сыну:
— Лёвик, не бегай так!
— Почему?
— Скоро захочешь кушать.
. . . . .
— Ребята! Аэропуп летит!
. . . . .
— Бородка а ля Анри Катарр.
. . . . .
Когда мы в 1919 году приехали из Ярославской губернии в Мензелинск, первым делом отправились в коммунальную столовую. Там нам навалили полные миски гречневой каши. Ели, ели и не могли доесть. Изголодавшись за полтора года, мы уже хорошо знали цену такой вещи, как гречневая каша. Не доели — надо взять с собой. Но — как, в чем? Елена Ивановна, бывшая наша бонна, снимает с пятилетней Ляли панталончики, завязывает каждую штанину узелком и — кашу туда.
. . . . .
На лекциях студенты-медики заигрывают с курсистками. Перебрасываются шейными позвонками и скуловыми косточками.
. . . . .
Его усыпанное прыщами лицо напоминало те лица, которые изображают на журнальных объявлениях и на аптекарских плакатах с надписью: «До употребления».
. . . . .
Купил на толкучке «Полный словарь-толкователь иностранных слов» и учит их одно за другим.
Выражается так:
— Читал одну книжку. Ничего не понял. Какая-то невралгистика, мораль.
— Он был не в своем интеллекте.
. . . . .
Фамилия: Вселенный. Жена его — Аделаида Матвеевна Вселенная.
. . . . .
— Какие у тебя узкоколейные взгляды!..
. . . . .
Генеральша Соколова с февральской революции и до самой смерти не мыла рук. Объясняла знакомым:
— Вспомните, милая, Великую французскую революцию. Тогда аристократов узнавали по рукам. Белоручек отправляли на гильотину. Я не хочу, ма шер, на гильотину!..
. . . . .
— Как называется столица Соединенных Штатов? — спросили барышню.
Пожала плечами:
— Голливуд?
. . . . .
Он не закричал только потому, что был нем, как сорок тысяч кинематографов.
. . . . .
В дни юности нашей мамы за ней ухаживал некий юноша, сын крупного сенновского мясоторговца, Вася П. В письме к маме он написал:
«Ваше милое бытие не дает мне покоя».
. . . . .
Крепкое имя:
Варвара Романовна.
. . . . .
Рабфаковец, читая вслух Тургенева, всюду, где нужно было прочесть: «г. Кирсанов», произносил:
— Гражданин Кирсанов.
. . . . .
На рабфаке. Преподаватель говорит о Толстом:
— По Толстому бог в каждом из нас. Вот в этом товарище бог, и в этом товарище бог, и во мне бог.
. . . . .
Какими путями приходит в наше сердце радость? Неясны, загадочны эти пути.
В сумерках сидел у открытого окна, пробовал читать. Непонятная, глухая тоска душила меня.
Вдруг на улице бабий звонкий голос крикнул:
— Иван Ягорыч!
И стало вдруг радостно, легко, весело и светло на душе.
. . . . .
Дети прозвали большой граненый стакан: двухспальный стакан.
. . . . .
Детство запомнилось ему лишь одной-единственной фразой из давно забытой книжки:
«Эге, малыш, да ты на лыжах?!»
. . . . .
— Лицо, у него бэж-цвет.
. . . . .
Рыночная поговорка:
— Цена не стена, ее подвинуть можно. Нынче и стены двигают.
. . . . .
Прелестная испанская поговорка:
— Кое-кто может сказать о себе — я был храбр, но никто — я храбр.
. . . . .
Колька Маргарита в разговоре с барышнями — на каждом шагу:
— Разговор исчерёпан.
. . . . .
У отца был товарищ — офицер, который признался ему, что носит всегда два кошелька: один, с деньгами, для себя и другой, пустой, для друзей, которые могут попросить в долг. Отец перестал здороваться с этим Ш.
. . . . .
Одесса.
В Дитячому мiстечку (детском городке) имени III Интернационала. Иду по Тополевой улице. Слышу за забором:
— Хлопци! Хлопци! Письменник иде!
. . . . .
— Дядя, правда, что у вас в Ленинграде только два раза в пятидневку бывает солнце?
. . . . .
Вечером девочки в обнимку гуляют по аллее.
. . . . .
— Ша! Зашейте рты!
. . . . .
И здесь идет дождь. И здесь ребята прыгают и кричат:
Дождик, дождик, перестань…
Это заклинание путешествует по всей России. Но в каждом новом месте ребята заканчивают его по-своему. В раннем детстве, где-нибудь в Петергофе или в Островках, мы кричали:
Дождик, дождик, перестань,
Я поеду в Иордань!
В Мензелинске ехали, помнится, уже «во Казань».
Одесские ребята громче других кричат:
Дождик, дождик, перестань,
Я поеду на Фонтан.
. . . . .
На Ришельевской парикмахерская «ДВА БРАТА». Где-то на другой улице другая «перукарня»:
«БАСТИЛИЯ»
Очень симпатичная традиция.
. . . . .
Поезд «Батум — Тифлис» отходит в девятом часу вечера. В сумерках проплывают низенькие станционные постройки, пестрый батумский базар, низкорослый, одноэтажный и двухэтажный, город. Милый город с его субтропической флорой, с пальмами, кипарисами, с запахами моря, угля, кофе, пеньки, машинного масла, — город, скорее, какой-то южно-американский, чем черноморский. Не хватает только королей и капусты.
. . . . .
Задавили осла, ишака. Стояли в степи минут двадцать. Я видел, как мальчик-азербайджанец, рыдая навзрыд, нес отрезанную колесами паровоза голову осла. Держал ее за ухо, нес как ведро с водой, припадая на одну ногу, семеня мелкими шажками…
. . . . .
В поезде, спасаясь от скуки, показывают фокусы, рассказывают анекдоты, загадывают загадки, вроде такой:
— Из Тифлиса вышел скорый поезд, делающий семьдесят верст в час. А из Москвы вылетела муха, летящая со скоростью три версты в час. Где они встретятся?
. . . . .
Сухопарая девушка в красном платье на глазах у всех чистит молоком свои белые туфли-спортсменки. Через минуту ее пожилой сосед вдруг начинает черные свои штиблеты чистить помидором. Скучно, наверно, очень.
. . . . .
У бабушки в Боровске. Здесь я не был шесть лет. В 1924 году, по пути «к Перестиани», когда мы направлялись с Гришей на поиски кинематографического счастья, мы заходили сюда дня на три. Были еще совсем мальчики. Курили потихоньку — во дворе, в уборной.
— Думаешь, мы не видели? — говорит, улыбаясь, бабушка. — Войдете в уборную — оттуда из всех щелей дым как на хорошем пожаре!
. . . . .
Закрытый и запущенный, разрушающийся Пафнутьевский монастырь. Святой Пафнутий Боровский жил, если не ошибаюсь, в XVI веке. В деревне Высокая сохранилась (и, кажется, действует) церковь, построенная этим святителем. Оттуда же берет начало река Текижа. Предание гласит, что Св. Пафнутий, ударив жезлом о землю, воскликнул:
— Теки же!
И возник источник, и забил ключ, и потекла река Текижа.
. . . . .
У бабушкиных знакомых — швейная машина, которая не будет работать, если ее не подержать полчаса в русской печке или в духовке.
. . . . .
В 1919 году приезжали в Боровск из окрестных деревень мужики, ходили по домам, спрашивали:
— А не продается ли тут комод с белыми зубами?
— Что за комод с зубами?
— А на котором ребятишкам побренчать можно.
Имелся в виду рояль.
Был, говорят, случай. Купил — выменял на муку и картошку — один мужичок рояль. А рояль был большой, полуконцертный, ни за что не лезет в избу. Пришлось пропиливать стену. Белые зубы оказались в горенке, а хвост — в сенях. Заменял стол. На нем стояли горшки, чугуны, крынки…
. . . . .
За чаем бабушка рассказывала:
— Жил-был в купеческой Москве Савва Никитич, фабрикант, владелец кирпичных заводов. Богатырь, силач и росту как Петр Великий или Гулливер. И при том этот Савва Никитич был чудак первой гильдии.
Зимой у Кацеповых собрались гости. Вздумали после чая играть в снежки. Вышли во двор и стали кидаться снегом.
У Кацеповых жила гувернантка Ольга Егоровна, маленькая, шустрая старушоночка. Она все старалась подскочить и кинуть Савве Никитичу за шиворот снега. Все бегает вокруг и никак не может допрыгнуть до его великанской шеи.
А ему надоело так… Он взял уважаемую Ольгу Егоровну за талию, поднял, перевернул и сунул ее вверх ногами в снег.
Так она и дрыгала своими коротенькими ножками в полосатых чулках.
. . . . .
Боровский водовоз. Крепкий немолодой мужичок в вытертой кожаной фуражке. Развозит воду по хозяевам. Его ждут, не уходят гулять, чтобы не остаться без воды.
Взволнованный голос у соседей:
— Водовоз приехал!
Первого числа каждого месяца, когда водовоз получает с хозяев деньги, он напивается. Но и пьяный развозит воду.
Как частника, его лишили избирательного голоса. Очень обиделся, хлопотал:
