— Опять тот же вопрос о первоисточниках?
— Нет! Первоисточники в теории — да, а в практике жизни — мысль. Своя, оригинальная, возможно, и неверная, ошибочная… — Кисловский отмахнулся: — Хватит! Лучше жить «от» и «до». Проще, во всяком случае…
— Послушайте, неужели вы забрели на мой огонек только для этих афоризмов?
— Представьте, да. Думаю, толкнусь к нему, достреляю патроны… — Кисловский лукаво подмигнул и скрылся.
Миновав море Фиджи, вошли в Тасманово море, омывающее берега Австралии со стороны Сиднея и Новой Зеландии. В ширину, если взять по рейсовому пунктиру от Сиднея до Уэллингтона, Тасманово море протянулось примерно на тысячу двести миль: ворота просторные для субмарины. Связь односторонней информации передала вместе с «жезлом» на Индийский океан сведения об урагане Жозефина, распространявшемся по долготе в радиусе сто шестидесятого меридиана.
На глубине трехсот метров был абсолютный покой. Быстро мчалась теплая, комфортабельная лодка, с неустанно жужжавшими турбинами, светлыми помещениями, электрическим камбузом, с собственной выпечки ржаным и пшеничным хлебом, с библиотекой, кают-компаниями, душевыми.
К Дмитрию Ильичу пришло долгожданное чувство полного душевного равновесия. Его нервная система успокоилась, что-то заглохло, что-то атрофировалось до поры до времени. Возможно, сказывалось настроение возвращения, более удобная и проверенная дорога по «культурным» морям. Далеко за бурчливым хвостом остались грозные льды, воробьиное мелководье, тоскливые узкости межконтинентальных промоин. Именно эти слова записывал Ушаков, заранее зная, как поднимутся брови главного редактора или мальчика с филологического факультета МГУ, которому дают на правку материалы, добытые корреспондентами. Пусть остаются промоины вместо пролива, воробьиное дно, а не тюленье или моржовое, пусть им не убит ни один лось по лицензии, зато посланы ракеты чуть ли не в Антарктиду…
Ничего не действовало на затвердевшие нервы — ни учебное затопление отсеков, ни боевые тревоги, ни даже учебная дезактивация.
Матросы и старшины стали известны не только по канцелярскому списку старпома, а по их скупым рассказам, по действию на постах, доверенных их знаниям и опыту, добытому в дальних походах. Внешние признаки слаженности экипажа устойчивы: нет дисциплинарных взысканий, пререканий; споры между собой не переступают границ порядочности; нет так называемых сачков. Возможно, потому, что отсутствуют соблазны, а опасности плавания заставляют плотнее держаться плечом к плечу. Как сужен плацдарм для людей, со страстью выискивающих конфликты, противоречия! Здесь и в мусоре-то не покопаешься. Немудрено попасть в ту самую гениальную шахту-трубу, которая отправляет к Посейдону спрессованные, как камни, отбросы.
Внутренний мир каждого из жителей подводного корабля наверняка более сложен, чем у некоторых их сверстников, обитающих на твердой почве без забот о химическом составе атмосферы. Здесь существовали в искусственном микроклимате, в напряженной, грозной работе и, казалось бы, в полнейшем отрыве от общества. Нет, любой паренек, забравшийся после вахты на пенопластовый матрац, редко обойдется без напутственной беседы с товарищем. И пока он отойдет ко сну, его мозг совершит бесчисленное количество путешествий по лабиринтам памяти. Оставленный мир расцветает изумительными красками, мало черных косых теней, много солнца в самом зените, как прекрасно все отсюда, насколько шире раздвигаются горизонты в узких металлических клетках.
Они далеко, но Родина близко. Подлодка несет советский военно-морской флаг. И хотя он не полощется по ветру, гафеля нет, не проводится церемония подъема и спуска флага, и корабельная служба лишена роскошных традиционных ритуалов, все равно, как на любом корабле советского флота, здесь свято соблюдается честь флага.
«Касатка» сумела за время плавания побывать на полюсе, пройти зимний Беринг, успешно отстреляться в Тихом океане. Это и есть честь флага.
Дмитрий Ильич пытался со всех сторон проникать в быт и явления, которые его окружали. Одно было плохо: став участником событий, он быстро привык к их кажущейся обыденности, утрачивалось свежее впечатление новизны. Раньше гадал — а как он будет дышать? Теперь даже не задумывался: за все отвечали автоматы. Недавно ему казалось неправдоподобным неделями идти под водой. Теперь это было таким же простым, как и искусственный воздух. Его забавлял процесс приготовления пищи, ликвидация чада. Теперь все предельно прояснилось. Обо всем позаботились на земле, за чертежными столами, на жарких научных дискуссиях, в цехах. Оттуда пришли аппараты, системы, инструкции, будто бы изготовленные для первоклассников, так как добивались мудрой простоты, ибо на таком корабле в «полундру» не остается ни одной минуты для решения кроссвордов.
«Король параметров» также сошел со своего трона. Хотя его деятельность иногда казалась загадочной. Почему он всегда торопился, надолго исчезал и возвращался будто после марафонского бега и намертво засыпал? Просыпался, вскакивал, молниеносно намыливал лицо, шею, плескался и словно проваливался в люк.
После его исчезновения приходилось невольно вслушиваться в ритмичный шум движения — не случилось ли там чего? Ведь ему, этому многожильному человеку, повиновались непостижимые уму процессы самосжигающихся урановых стержней.
— Не волнуйтесь, Дмитрий Ильич, — мимоходом утешал его Куприянов. — Видите, катим вперед и вперед, как на рысистых лошадках.
Замполит орудовал ямщицкими ассоциациями ради простоты усвоения сложных понятий. Ясно, такая лодка не сразу вышла из-под рейсфедера конструктора. Ушаков убедился, как свободно чувствует себя их корабль на рабочих глубинах. А оживленный район заставлял идти именно на больших глубинах. Признаков поиска, как в районе Самоа, не обнаруживали. Однако на корабле до выхода в Индийский океан держалась «строгая вахта».
Акустики докладывали иногда три, четыре цели. Приходилось маневрировать на глубине, пока затухали в отдалении посылки гидролокаторов. Штурман строго выдерживал генеральный курс, но фактический курс часто напоминал крендели, бублики и более сложные завитушки.
Стучко-Стучковский чаще прежнего прикладывался к кофейнику и, чтобы не тратить попусту время, просил Анциферова подать прямо в рубку две-три чашки.
— Химера, — почему-то возглашал он, облизывая мясистые губы, — мы могли бы спокойно идти примерно вот по этому, сто двадцатому градусу, зато крюк на пять тысяч миль. Здесь потеем, но нет крюка.
Ибрагимов подсказывал и некоторые другие преимущества намеченного генерального курса: освоение нового района, уточнение донного рельефа, характера водной среды. Все это мало интересовало Ушакова.
— Главное не в этом, — дополнял штурман. — Такая пропашка не вредна, — ткнул в карту с ее завитками, — команда срабатывается на опасных вариантах.
— Шум винтов слева, цель номер один, — слышится доклад акустика, — пеленг… дистанция…
Командир приказывает следить за новой целью и пока держится прежнего курса. Корабль постепенно удаляется. На акустическом горизонте возникают новые дальние цели.
— Как мы пойдем дальше? — выждав с полчаса, спрашивает Ушаков.
— Вам зачем, Дмитрий Ильич? — удивляется Ибрагимов. — Извозчик знает, куда везти…
— Ладно, Ибрагимов, — останавливает его Стучко-Стучковский, — вы трудно понимаете прелесть мореплавания. Свежие названия звучат, как новая музыка. — Штурман вытаскивает из ящика малогабаритный атлас, существующий у него для «ретроспекции», разворачивает заложенный лист. Пока он похмыкивает над картой, Ушаков берет закладку — пригласительный билет на вечер в Дом офицеров, разглядывает билет, как некое чудо: до чего же запахло свежим воздухом, снегом. Как все здорово, елки-палки!.. Нахлынувшие скороспелые мечты заглушают негромкий, сиплый голос штурмана, его акцент с четко выписанными гласными, а тупой конец красного карандаша ведет вас совсем в другие миры. — От Тасмании круто дадим сюда, — говорит он, — видите границу айсбергов? Они нам не новость, и мы постараемся их миновать вот по этим котловинам. Потом возьмем прямую, стало быть, по тридцать второй параллели и прошмыгнем в родную Атлантику.
— Родную ли? — Дмитрий Ильич с глухой тоской вчитывался в голубые растушевки океана, в более светлые, с меньшими глубинами, и густо-синие; там лежали котловины, куда не проникает ни луч солнца, ни человек, ни обычные обитатели морей.
Стучко-Стучковский перевернул несколько листов, приятно отдававших свои «земные» типографские запахи. Лицо штурмана выражало удовольствие, как при чтении интересной книги. Он листал не просто так, послюнив палец, а медленно, с чувством пространства; перед его мысленным взором проходили не сухие названия, а нечто большее, осязаемое его штурманской интуицией. И среди однообразных просторов ему некогда скучать. Куда проникнет ясновидящее радиоэлектронное око — это те самые точки счислимых мест, которые не позволят заблудиться и выведут точно к тому самому причалу, откуда, заклубив воду винтами, они ушли в дальний рейс.
