Аким Морев прекрасно знал, как много зависит от того или иного руководителя в малом или большом деле.
«Вот, например, — подумал он, глядя на карту области, — прибыли в Разломовский район Лагутин и Назаров. Все там было до них то же самое: те же степи, те же люди, те же учреждения… А они за каких-то три года оживили район, подняли народ на решение поставленных задач… А вот уже совсем яркий пример — Нижнедонской район. Здесь больше двадцати лет господствует травопольная система земледелия. Кто ввел такую систему? Колхозники? Конечно. Без них и шагу бы не шагнули районные власти. Но тогда почему же колхозники соседнего района не ввели у себя такую же систему? Почему в Нижнедонском районе поля украшены прекрасными лесными полосами, почему в этом районе средний урожай обеспечен при любой погоде? Почему у соседних районов поля голые и почему они почти из года в год просят у государства взаймы семян на посев? Дело в том, что в Нижнедонском уже больше двадцати лет в качестве секретаря райкома работает ныне известный всей стране агроном Астафьев. Он при помощи колхозников ввел травопольную систему и весь комплекс, связанный с этой системой: лесопосадки, водоемы, подбор семян местного значения. Помог колхозникам избрать деловых председателей — в большинстве агрономов, зоотехников или знатоков сельского хозяйства. В этом районе передовые люди возглавили все звенья хозяйства. Шутка ли, в районе семьдесят два агронома. Творчество, это величайшее качество, перешло из круга избранных в широкие массы, и творят они в соответствии с требованиями жизни. Вот о чем я не сказал Ивану Евдокимовичу. А ведь к этому мы обязаны вести все колхозы. Но почему же не вели? Почему не переняли и не внедрили в Правобережье опыты Нижнедонского района? Почему травопольный севооборот стали насильственно вводить там, где не следовало, — в Левобережье?» И тут Аким Морев невольно вспомнил, как совсем недавно, по настоянию Опарина, разбиралось на заседании бюро обкома дело главного агронома области.
Выяснилось, что Якутов был и оставался ярым сторонником «четырехполки», «сухого земледелия». В начале своей деятельности он зло обрушивался на Докучаева, Докукина и Вильямса, а в последующие годы, официально признав их учение, скрытно протаскивал свои идейки. Да если бы только это — свои никому не нужные идейки! Нет! Было ясно, что он вместе с единомышленниками, работающими в аппарате министерства, ввел в Левобережье девятипольный севооборот, заранее зная, что из этого ничего хорошего не получится.
— Почему вы не вводили травопольный севооборот в Правобережье нашей области, главным образом в районах, расположенных по соседству с Нижнедонским? — задал вопрос Опарин.
Якутов обложился документами: выписками из постановления бюро обкома, облисполкома, решениями министерства — и на вопрос Опарина спокойно ответил:
— Не было директив.
— А относительно Левобережья?
Якутов немедленно зачитал решение бюро обкома, облисполкома и распоряжение министерства о введении на Левобережье девятипольного севооборота, добавляя к этому:
— Все: обком, облисполком, министерство — решили так. Я переиначивать не имел права. А если бы и попробовал, меня дня не держали бы главным агрономом. И правильно бы поступили: ежели каждый из нас все будет делать на свой манер, тогда и обком не нужен, облисполком не нужен и тем более министерство не нужно.
— Когда вы начали заниматься этой пакостью на Левобережье? — снова задал вопрос Опарин.
— Не пакостью, а севооборотом. С тысяча девятьсот сорок первого года и в соответствии с указаниями высших инстанций.
— Значит, в первый год войны? И, воспользовавшись тем, что внимание партии, народа было отвлечено от сельского хозяйства на борьбу с фашистами, вы и состряпали свое пакостное дело? Затем послевоенные годы, партия и народ были заняты восстановлением промышленности, городов… вы и этим попользовались… Хорош гусь! Ничего не скажешь, — закончил Опарин.
Обвинить во вредительстве Якутова было невозможно: у него на любой вопрос заготовлен ответ — справки, указания, директивы, выписки из протоколов, — хотя всем было ясно: девятипольный севооборот в Левобережье введен намеренно, с целью опорочить учение Вильямса.
— А вы-то уверены были, что так и надо: не считаясь с местными условиями, вводить в Левобережье севообороты? — чересчур уж спокойно спросил Аким Морев.
Но именно этот чересчур спокойный тон первого секретаря обкома сразу выбил Якутова из «блиндажа», в котором он засел, обложившись справками, выписками, директивами, словно минами.
«Зачем я тогда ему сказал?.. Зачем? Зачем? Зачем? Верно, сказал с глазу на глаз. Могу отказаться. Но ведь он секретарь обкома… и ему поверят. Что ж, пойду напропалую», — пронеслось в уме Якутова, и он, бледнея, проговорил:
— Я вам однажды говорил, что в Левобережье не надо было вводить подобную систему и что вы правильно делаете — восстанавливаете лиманное хозяйство.
— Значит, вы были убеждены в том, что в Левобережье внедрение подобной системы, кроме вреда, ничего не принесет? Так ведь вы мне говорили?
— Да, — еле слышно ответил Якутов.
— Ну вот, видите, товарищи, — обращаясь ко всем, продолжал Аким Морев, будто одобряя Якутова. — Откровенно говорит главный агроном. Откровенно. Откровенность перед лицом партии — одно из лучших моральных качеств коммуниста.
«Ага, ага!» — обрадовался Якутов словам секретаря обкома и, поднявшись, раскинул руки, трепеща ими, как трепещет, отряхиваясь, крыльями галчонок…
— Я, товарищи… всегда и во всем с открытой душой шел к партии. И здесь, в обкоме, я всегда был честен. Да, да. Я честный человек… и партия для меня — первая жизнь… вторая жизнь — моя, частная.
— Это хорошо — быть всюду и во всем честным, — снова тем же спокойным тоном произнес Аким Морев, но уже все члены бюро понимали, что сейчас он нанесет Якутову жесточайший удар. — Вы, значит, были уверены, что в Левобережье вводится нечто вредное для народа. И нигде не опротестовали? Ни в своей партийной организации, ни в обкоме? Чего молчите? Отвечайте! — вдруг повысив голос, проговорил он.
Якутов помедлил и, путаясь в словах, чуть ли не шепотом произнес:
— Я это… как бы вам сказать? Дайте собраться с силами. Да, это… как бы вам сказать. Я не имел права на такое.
— Любой член партии не имеет права нарушать дисциплину и не выполнять порученное ему задание, но он имеет полное право, если видит, что порученное ему задание вредит народу, опротестовать неверное решение перед своей партийной организацией, перед райкомом, горкомом, обкомом… вплоть до Центрального Комитета партии. Вы нигде не опротестовали неправильного решения. А говорите: «Честный, с открытой душой… Партия для меня — первая жизнь». Лжете!.. Я предлагаю, товарищи, — подумав, снова обратился к членам бюро Аким Морев, — я предлагаю Якутова за двоедушие, за вранье, за обывательщину из партии исключить. Такие люди, как Якутов, на словах принимают Советскую власть, коммунистическую мораль, а душой живут по ту сторону — в капиталистическом мире.
И Якутова единодушно исключили из партии.
Через несколько дней, когда Аким Морев направлялся к себе на квартиру, Якутов подстерег его на улице и, не подавая руки, а только приподняв потертую кепочку, дрожащим голосом произнес:
— Прошу простить, Аким Петрович. Но если бы не крайняя нужда, не побеспокоил бы вас.
«Видимо, тяжко переносит исключение из партии», — мелькнуло у Акима Морева, и он, потеплев, сказал:
— Пожалуйста. Говорите. Что у вас?
— Я уже стар, как видите: мне шестьдесят третий. И вот на закате дней моих… — Якутов захлебнулся: слезы душили его.
— Да. Я понимаю, — участливо заговорил Аким Морев. — До заката, конечно, еще далеко… но я понимаю — выбыть из партии в такие годы… не легко.
Якутов почти весь квартал шел молча и только на углу снова произнес:
— Переезжать мне в другую область трудно — в мои годы…
— А разве вас кто принуждает?
Не ответив на этот вопрос, Якутов продолжал:
— Я женат. Вы видели, какая у меня жена… это ведь нежный хрусталик.
— Ну?
— А меня вышвырнут с квартиры.
«Мерзавец! Вот что его тревожит, а не исключение из партии», — пронеслось в уме Акима Морева, и он, отвернувшись от Якутова, грубо сказал:
— Чушь! Никто вас не вышвыривает, и никто на это не имеет права… Наслаждайтесь вдоволь со своим хрусталиком, а меня больше не тревожьте. Прощайте! — и быстро зашагал прочь.
И вот теперь, стоя у карты области, ярко представляя себе не простые географические линии, пятна на бумаге, а равнины Черных земель, Сарпинской степи, Левобережья, Аким Морев думал:
«Победа коммунизма в кашей стране — большой праздник, но люди и в будни живут», — эти слова Муратова всегда в такие минуты приходили ему на ум. — Совсем недавно все на бюро согласились ввести в Левобережье лиманную систему… Это наши заботы о буднях. Пока придет Большая вода, пока придет электричество, надо делать то, что требует жизнь: выше Сарпинских степей, в Правобережье, распространить опыт Нижнедонского района — травопольную систему земледелия, заняться повышением урожайности пока без Большой воды, улучшением животноводства — пока без Большой воды… Иначе… иначе наши колхозники с земли уйдут, уйдут туда, где их материальные и духовные потребности будут удовлетворены. Уйдут! Никакими силами не удержишь, — проговорил Аким Морев, как бы с кем-то споря. — Только ханжа, только чужак может рассуждать так: «Наши колхозники — народ сознательный: продержатся». А как продержаться, коль год, два, три в иных колхозах ничего на трудодень не получают? Окажись на их месте наш Сухожилин или тот же редактор Рыжов — первые бы сбежали… Понастроили столько лесных машинно-тракторных станций, обнесли их высокими тесовыми заборами, понапичкали агрономами, лесоводами, техникой, распахали огромные площади земли… и вместо леса преподнесли народу трын-траву. А ведь если бы эту же технику, этих же людей перебросить на создание таких водоемов, как Аршань-зельмень в Разломовском районе?.. Сколько уже было бы воды в Сарпинских степях и на Черных землях!»
