— Спасибо, пане, за правду, — говорили они на прощание. — Дай боже доброй дороги.
После нескольких дней разъездов уже на пути к Синевирскому озеру застала нас непогода. Подул северный ветер, и из косматых надвинувшихся туч повалил снег, смешанный с дождем. Сырой, холодной мутью наполнились леса, межгорья. Тропы сделались скользкими, и мы с трудом добрались до плотины и заночевали у гатьяра в надежде, что к утру непогода кончится. Но снег с дождем не переставая шел и весь следующий день. Начинавшаяся у плотины колесная дорога набухла, снесло мост. Один из объездчиков, попытавшийся было добраться до села Синевирь, не сделав и двух километров, возвратился обратно.
У озера застряли не только мы. На северном берегу его в колыбах сидели, ожидая погоды, собравшиеся из своих сел бокораши. Плоты стояли у берегов на приколе, но сплавлять их при таком ненастье было невозможно.
— Сколько это может продлиться? — не без раздражения и досады спросил я приютившего нас гатьяра.
— Это уж как богу, пане, — спокойно ответил тот. — Бывает и долго. Ни от нас никого и ни к нам никому. Теперь, должно быть, — он взглянул через оконце, в стекла которого, будто мотыльки, бились мокрые хлопья снега, — теперь, должно быть, и мостки дорожные водой посносило.
И с раздражающей меня неторопливостью гатьяр стал вспоминать все случаи, связанные с такой непогодью. Невольно, слушая старика, я начинал чувствовать себя как в ловушке, из которой не было возможности выбраться.
Первые два дня я не находил себе места, злился и порывался уйти пешком. Но в конце концов, поняв, что пешком я далеко не уйду и что моя раздражительность и злоба делу не помогут, смирился, утешая себя тем, что ждать приходится не мне одному.
И в эти дни томительного сидения у Синевирского озера, когда свет казался не мил, дошла сюда весть о новой обрушившейся на наш край беде.
Ловкий и предприимчивый корчмарь из Колочавы, рассудив, что у застрявших на озере бокорашей поистощились съестные припасы, каким-то чудом добрался до нас с двумя работниками, нагруженными корчмарским товаром.
Скинув с плеч груз, промокшие насквозь люди в изнеможении опустились на пол гатьярской хаты. Дышали они тяжело, точно рыбы, выброшенные из воды на берег.
Первым отдышался корчмарь. Кряхтя, он поднялся с пола и начал вытаскивать из залепленных грязью мешков баклажки с палинкой, хлеб и сало.
Предвкушение удачной торговли быстро оживило торгаша, и его складно подвешенный язык заработал.
— Посудите сами, милостивейший пане, — тараторил корчмарь, обращаясь ко мне, — мог ли я остаться безучастным к тому, что на озере застряли люди? Конечно, нет! Мой синевирский коллега даже не подумал об этом, хотя ему до озера намного ближе, чем мне от Колочавы… О дороге лучше не спрашивайте, ее просто нет. Мосты снесло, но я рискнул!.. Да, пане, чуть не забыл! Там внизу новости! Представьте себе, что Ужгород, Мукачево, Берегово отошли к Венгрии… — И, сказав это, он вдруг попятился к стене, до того, видимо, испугала его перемена, происшедшая на моем лице.
— Что? Что вы сказали? — не слыша собственного голоса, говорил я, надвигаясь на корчмаря. Я никогда не думал, что можно так возненавидеть человека только за то, что весть, принесенная им, была правдой.
— Пане, — лепетал корчмарь, — бог свидетель, что это так… Они еще второго числа договорились в Вене отдать пану Хорти эти города… Кто договорился? Да, боже мой, Риббентроп и Чиано! Да, да, пане, уже несколько дней, как наше автономное правительство переехало в Хуст, а в Берегово, в Ужгород уже никого не пропускают, они ведь теперь по другую сторону границы.
Потрясенный стоял я посреди хаты и уже ничего не слышал, что говорили между собою люди. Даже не заметил, как исчез куда-то объездчик Дукета. Я ничего не замечал. Долго ли длилось так? Должно быть, долго, потому что бокораши, предупрежденные, как потом оказалось, Дукетой, успели добраться с северного берега озера к гатьярской хате, и гул их голосов вывел меня из оцепенения.
В хате никого не было. Сквозь открытую дверь я увидел толпу бокорашей. Мокрый снег падал на их куртки, узкополые шляпы и тотчас же таял. Толпа была возбуждена и что-то требовала у упорствующего гатьяра.
Я вышел из хаты и только теперь разобрал слова, которые выкрикивал сухощавый, похожий на Федора Скрипку бокораш. В серяке, накинутом на плечи, широко расставив ноги, стоял он перед гатьяром.
— Идем на низ! Открывай воду, тебе говорят!
— Да что вы, рехнулись, люди добрые! — восклицал гатьяр. — Разве кто водил плоты в такую погоду?
— А ты чув, что там на низу песиголовцы творят? — не унимался бокораш. — Или это тебя не касается?
— Открывай воду! — неслось из толпы.
— Люди добрые, — уже молил гатьяр, — не возьму я грех на душу, меня же ваши вдовы и сироты проклянут.
— Эй, не стращай!
— И ты не суетись под ногами! — цыкнул оказавшийся среди бокорашей Дукета на корчмаря, который лез из кожи вон, уговаривая людей одуматься.
— Так откроешь воду или нет?
— Нет, — ответил гатьяр и вдруг, заметив меня, воспрянул духом. — Не я хозяин воды. Чуете, люди? Вот тут пан инженер из дирекции. Как он скажет, так пусть и будет.
Выкрикнув это, гатьяр с надеждой уставился на меня своими блеклыми, слезящимися глазами.
Но не к его взгляду, а к хмурым, недружелюбным взглядам смолкших бокорашей было приковано все мое внимание. Я читал в них то, что было у меня самого на душе, где обида, гнев против чудовищного насилия, учиненного над нашей и без того много перетерпевшей землей, сплелись в один клубок с тревогой о доме, близких. И невозможно было разобрать, где кончалось одно и начиналось другое. Их боль была моей болью, их порыв был моим порывом. И в то же время я отлично сознавал ответственность, которую так неожиданно возложил на меня гатьяр, ибо слишком велик был риск идти на плотах по Теребле в такую погоду.
— Откройте воду, — все же сказал я гатьяру. — Людям надо идти. И я иду вместе с ними.
— Пане! — воскликнул гатьяр, но вдруг потупился и тяжело вздохнул. — Эх, пане, разве я сам не понимаю…
И, с трудом вытаскивая ноги из грязи, он побрел к плотине.
Часа полтора спустя, когда, по расчетам бокорашей, вода на всем протяжении сплавного пути поднялась до положенной метки, по Теребле пошли плоты. Они неслись один за другим, соблюдая для безопасности пятнадцатиминутный интервал, и со стороны должно было казаться, что это гигантские птицы, прижатые снегом к воде, прорываются изо всех сил сквозь ненастье к солнцу, которое ждет их вон за тем речным поворотом. Но и за поворотом было все то же: липкая, белесая завеса, клокотание воды и неприступные, сумрачные берега.
Плоты качало. Бревна, намертво скрепленные впереди поперечной балкой и свободно связанные на хвосте ожвями, натужно скрипели, и казалось, что вот-вот лопнут ожви, вырвутся бревна из ярма — и конец.
А на плотах в промокшей одежде, вооруженные топорами и цапинами, стояли ко всему готовые бокораши. Гнев и возмущение делали их нечувствительными к холоду. Многие отказались выпить на дорогу по чарке палинки.
— И без нее горько да жарко, — говорили они и, наспех мелко перекрестившись, брались за кормила.
Плот, на котором шел я, был вторым по счету. Вели его славящиеся по Теребле плотогоны Цари — отец и четыре сына. Надвинув на брови шляпы, чтобы мокрый снег не залеплял глаза, они работали кормилами, перебегая по скользким бревнам с одного бока плота на другой, и водяные капли на поросших щетиною лицах мешались с каплями пота.
Старому Ивану Царю было уже под семьдесят, но в силе и сноровке он не уступал молодым. Мысли мои и состояние были далеки от того, чтобы любоваться сейчас чем-либо. Я не мог еще прийти в себя после впервые испытанного мною стремительного полета плота из озера в реку, когда удар волны едва не сбил меня с ног. Промокший насквозь, окоченевший от холода, я держался за перекладину, отворачиваясь от налетавших на меня колючих, холодных брызг. И в то же время я ловил себя на мысли, что невольно любуюсь
На плотах возникло движение. В темноте было слышно, как позвякивают в руках бокорашей топоры и цапины. Плотогоны, перекликаясь, перепрыгивали с плота на плот.
У меня в руках не было ничего. Я подналег на перекладину, на которую бокораши вешали свои куртки и сумки с едой, и, вырвав перекладину из гнезда, бросился следом за Царями на нос плота.
Но в этот миг с двух сторон на берегу раздались предупреждающие пулеметные очереди. Скользя, падая в воду, мы подались назад, а с берега уже опять слышалось:
— Не вступайте на путь крови, братья. Оставьте на плотах оружие и расходитесь по домам с миром.
— Иуды! — закричал молчавший до сих пор старый Иван Царь. — Нет у нас домов и нету у нас мира, пока вы на нашей земле водитесь. — И, сорвав шляпу, швырнул ее себе под ноги.
