— Ничего, мамо, Семен и сам управится.
— Зачем же, скажи на милость, семью нашу разделять? Ну и жили бы с нами. Гуртом жить легче, да и мы с батьком жильцы на этом свете уже недолгие… Останемся на старости лет вдвоем, и некому за нами присмотреть. Ты в большие начальники пошел, по месяцу дома не бываешь, — Ниловна вытерла глаза, — а дочка свое гнездо свивает…
— Мамо, вы не печальтесь, — успокаивал Сергей Ниловну. — В обиде мы вас не оставим, а что Семен и Анфиса мостят себе гнездо, так в этом виноват, мамо, я. Это ж я побеспокоился, чтобы фронтовикам дали планы, вот и Семен сразу разбогател. — И Сергей, желая переменить разговор, спросил:- А где ж батя?
— В правлении сидит день и ночь. Все Артамашова ревизует, через это и дома не живет.
— Мамо, приготовьте позавтракать мне и Ванюше, — сказал Сергей, вставая, — а я покамест побреюсь.
— Иди, сынок, в ту комнату, там и зеркало, а я тебе горячей воды принесу.
Сергей сидел перед зеркалом и с удивлением смотрел на свое худое и густо заросшее бородой лицо. Таким мрачным и изнуренным он себя еще не видел. Глаза стали большие, щеки заметно ввалились, брови сделались и чернее и шире — они хмурились и тяжело свисали над устало-грустными глазами.
«Мне бы отоспаться, — думал Сергей, чувствуя тяжесть в веках. — Я чертовски хочу спать… Побреюсь, поеду к Ирине и в ее комнате отосплюсь…»
Ниловна принесла в кружке горячую воду и присела рядом на стул. Сергей разводил мыло, накладывая помазком белую пену на щеки, а Ниловна смотрела на него и изредка тяжело вздыхала.
— Сережа, — сказала она тихо, — тебе там тяжело?
— Нет, мамо, совсем не тяжело.
— Ох, обманываешь! Отчего ж ты так переменился? Похудел и как бы дажеть почернел… Небось и недоедаешь и недосыпаешь?
— Вот это, мамо, бывает.
Ниловна только сокрушенно покачала головой и с той же грустью в глазах смотрела на сына.
— Женился бы ты, Сережа, — заговорила она, — вот оно тебе и легче жилось бы. Как там ни говори, а жена и постель приготовит, и обед сварит, и чаю согреет…
— Женюсь, мамо, — сказал Сергей, заглядывая в зеркало. — Вот только подуправлюсь с делами.
— На Ирине Любашевой?
— На ней, мамо.
— Так чего ж ты смеешься над девушкой?
— О чем это вы, мамо?
— А все о том же. — Ниловна с упреком посмотрела на сына. — Ты перед матерью не хитри. Все бабы в станице только и балакают о том, что Ирина тебе неровня.
— Мне-то какое дело до этих разговоров?
— А такое дело, что бабы зря языками чесать не станут. Знать, есть тому причина… Как же это так — неровня? Да ты на себя посмотри: какого ты роду и племени? Родители у тебя простые люди. Да и ты такой же, только моли бога, что на войне так высоко продвинулся и, сказать, уму-разуму набрался. Так зачем же унижать других, наших же станичников?
— Да никого я, мамо, не унижаю.
— Помолчи да послушай, коли мать тебе говорит, — строго сказала Ниловна. — Ирина как раз и есть тебе пара. Погляди на нее, какая славная девушка. И красавица первая в станице, и работать умеет, и чистуха, и у печи станет — все, все умеет делать, потому что мать ее всему научила. С такой женой жить да радоваться. С людьми она обходительная, да и грамотная, в школе училась… Грех тебе, Сережа, не любить такую девушку, а тем паче насмехаться над ней…
— Да откуда вы все это взяли? — с удивлением спросил Сергей.
— Сама Ирина мне высказала… Мы с батьком ходили к Марфе Игнатьевне. Думали посвататься, а вернулись с «чайником».
— Так вы уже там были? Вот это совершенно зря. Я вас об этом не просил.
— Велика важность. В таком деле батька с матерью и просить не следует, они и сами знают, что им делать. А с Марфой Игнатьевной мы вели свой родительский разговор, и согласие промеж нас было душевное. Мы уже и выпили и разговорились, а тут приходит Ирина… Вижу — в слезах и в горе. Стала я ей ласковые слова говорить, невесточкой своей назвала, а она смотрит в землю и молчит… А потом сказала…
— Что ж она сказала?
— «Ежели, говорит, вашему сыну я не пара, то передайте ему, чтобы он ко мне не приезжал, я его и видеть не желаю…»
— Меня? — Сергей даже приподнялся.
— А то кого же? Не меня… «А вам, говорит, тоже делать у нас нечего…» С тем мы и ушли… Нехорошо так, сынок.
— Мамо, — сказал Сергей, вытирая полотенцем смоченное одеколоном лицо, — вы можете мне поверить? Как сын, клянусь вам, что я ничего не только не говорил плохого об Ирине, но даже и думать не смел. Это кто-то в станице придумал… Если бы узнать, кому я стал поперек дороги…
— А ты, сынок, поезжай к Ирине да все, что ты зараз мне сказал, расскажи и ей, да приласкай, — вот оно все и будет по-хорошему.
Ниловна смотрела на сына мокрыми и счастливыми глазами.
Если бы Семену сказали на фронте, когда он был радистом-пулеметчиком в танке Тутаринова, что осенью 1946 года он будет строить свою хату на краю какой-то казачьей станицы Усть-Невинской, он бы не только не поверил, но и обиделся. Тогда у него был дом из брони, в котором он так обжился, что ни о чем другом и думать не хотел. Теперь же Семен редко когда вспоминал о танке, — и то как о чем-то далеком. Его ни за что бы не узнали друзья-танкисты — так он изменился во взглядах на жизнь. Своя хата! Своя семья! Эти слова не были для него пустым звуком.
Ночью, оставшись вдвоем, Семен и Анфиса мечтали о том уже близком счастливом времени, когда вот эта обнесенная изгородью делянка земли за станицей будет ими застроена и обжита. Они видели свой дом, аккуратно побеленный известью; видели и окна с белыми занавесками и с головками цветов на стекле, и за домом сад, а в саду белые ульи, и в четырех шагах от порога колодец с высоким срубом, и в сторонке погреб, курник, и от калитки к порогу — дорожку, посыпанную песком… И не раз казалось им, что по этой дорожке идет Семен, возвращаясь из тракторной бригады. Спецовка на нем испачкана и землей и мазутом. Анфиса видит мужа в окно, бежит ему навстречу и на пороге говорит: «Тише, Сеня, не греми… он спит…» И Семен входит в комнату на цыпочках. В люльке, подвешенной к потолку, видит головку сына. Он хочет взять его на руки, но Анфиса не пускает. «Куда ты такой грязный! — шепотом говорит она. — Иди в кухню, я тебя вымою горячей водой». В кухне стоит таз. Семен склонился над ним, а Анфиса, радостная и счастливая, своими проворными руками намыливает ему кудлатую голову…
И хотя ничего этого еще нет, а есть только плетень, ворота и калитка, да лежит серым ворохом камень для фундамента, все же мечтать об этом приятно…
Третий день Семен и Анфиса роют погреб. Продолговатая яма уже выкопана в пояс. Семен, в гимнастерке без ремня, выбрасывает лопатой землю, — сочный чернозем блестит на солнце. Анфиса не успевает за мужем. Она берет землю на пол-лопаты, выбрасывает наверх. Ей тяжело, и она, опершись на лопату, отдыхает, смотрит на Семена, любуясь и сильным взмахом его рук, и его раскрасневшимся лицом.
Анфиса взглянула на улицу, увидела машину и крикнула:
— Сеня! К нам Сережа едет!
— Наконец дождались, — сказал Семен, вытерев рукавом потное лицо. — Ну, пойдем встречать гостя.
Ванюша завернул к плетню и остановился у ворот. Сергей подошел к калитке, внимательно осмотрел ее, потом открыл и, улыбаясь Семену и Анфисе, уже подходившим к нему, сказал:
— Так вот вы где окопались! Это что ж у вас — огневая точка?
— Пока только маленький окопчик, — смущенно ответил Семен. — Видишь, роем…
— Вижу, вижу. Да тут в скором времени вырастет целая система укреплений!
— Ты, братушка, все шутишь, — с обидой в голосе заговорила Анфиса. — А нам не до шуточек… Вот пришли на голое место и роемся, как кроты…
— Не могу без смеха смотреть на вашу затею. Посмотрю на все — и меня смех разбирает… Зачем вы роете эту нору?
— А как же без своей хаты? — робко возразил Семен.
— Жили бы у родных… Был я у матери. Обижается она на вас. Без причины покидаете стариков.
— Тебе хорошо так рассуждать! — отозвалась Анфиса, косясь на брата. — Ты сел в машину и уехал. А поживи ты с нашим батей! Разве с ним можно ужиться? Бурчит и бурчит, все ему не так, все не по нем. А мы хотим жить по-своему…
— Сережа, ты же сам дал мне этот огород, — как бы оправдываясь, сказал Семен, — а теперь и недоволен.
— Верно, я давал, а теперь жалею. — Сергей сел на кучу хвороста. — Садись, Семен, поговорим. Есть к тебе дело.
Они закурили и некоторое время сидели молча. Возле Семена, прижавшись к нему, примостилась Анфиса.
— А знаешь, почему я жалею, что тебя наделили приусадебным участком? — спросил Сергей, подбрасывая на руке камень величиной с гусиное яйцо. — Не знаешь?
— Даже не могу и придумать.
— Видишь ли, Семен, ты для меня слишком дорогой человек. Вместе мы прошли войну, вместе жизнь познавали, оба мы молоды, все у нас еще впереди, и мне хочется, чтобы ты знал в жизни не одну свою хату, не один этот маленький окопчик… Красота нашей жизни, Семен, не в этом. Послушай, как я смотрю на нашу теперешнюю жизнь. В ней, как на реке, есть и быстрина и затишье. И мы с тобой должны плыть по быстрине, а ты свернул в затишек, хочешь пристроиться там поудобнее и зажить тихой и спокойной жизнью. А я хотел бы, чтобы ты был на быстрине… Ты понимаешь мою мысль?
