— Можно быть богатым и в то же время несчастным, — заметила Наташа Карамзина, — В истории сколько угодно таких примеров…
Я улыбнулся Наташе в знак благодарности за поддержку.
— Боюсь, Письмописцев, что вы дешево цените человеческую жизнь, — сказал я. — Попытайтесь взглянуть на нее с той точки зрения, что в нашем распоряжении шестьдесят-семьдесят лет, или, на другой счет, около двадцати четырех тысяч дней, а потом все — потом только вечное вращение костей во Вселенной.
— Правильно! — сказал Письмописцев. — И задача состоит в том, чтобы прожить этот срок красиво. А для этого нужны деньги.
— Вот я и говорю, что вы дешево цените человеческую жизнь. Ведь мы с вами не просто млекопитающие, Письмописцев, мы с вами существа, видимо, беспримерные во всем мироздании, поскольку в бесконечной Вселенной вполне может больше не оказаться таких существ, которые живут и сознают, что они живут. А это сознание есть в первую очередь сознание того, что человеческая жизнь не безгранична, что она представляет собой некую вспышку в кромешной тьме, некий краткосрочный перерыв в вечном небытии. Вообще смысл и значение этого перерыва нам не понятны и даже, может быть, никогда не будут понятны, но сам по себе он требует от нас какого-то чрезвычайно вдумчивого и, я бы сказал, трепетного отношения. Во всяком случае, этот перерыв — слишком таинственная и грандиозная штука, чтобы его можно было заполнить личным обогащением.
— Я что-то не пойму, к чему вы нас призываете? — сказал Письмописцев. — Вы нас что, призываете жевать корки и ходить в нижнем белье?
— Нет, Письмописцев, к этому я вас не призываю, — ответил я. — Я вас призываю вдумчиво относиться к краткосрочному перерыву в бесконечности.
Письмописцев махнул рукой.
— Это все слова, — сказал он. — Подобное красноречие разводят те, кому деньги не даются. Им деньги не даются, вот они с горя и философствуют. А на самом деле все очень просто: задача состоит в том, чтобы прожить жизнь красиво. А для этого нужны деньги…
Когда Письмописцев закончил, я призадумался и, кажется, надолго, так как мысли на меня напали путаные и длинные. Я подумал, что национальный вопрос издревле ставится в ошибочном ракурсе, поскольку на земле наций отнюдь не сотни, а всего восемь, и это не англичане, немцы, французы, русские и так далее, а крохоборы, бессребреники, простофили, бандиты, работники, святые, мыслители, идиоты. Я подумал, что в связи с новой постановкой национального вопроса исторический процесс, или превращение прошлого в настоящее, а настоящего в будущее, есть, в частности, процесс изменения удельного веса одной или одних наций относительно другой или других, который влечет за собой самые неудобопредсказуемые результаты; например, эпоха Джордано Бруно законно вписывается в человеческую историю как героическая, а между тем на всю эпоху был один-единственный герой — тот же самый Джордано Бруно; например, общечеловеческое значение эпохи нарождения русской интеллигенции не помешало Чернышевскому снабдить ее замечанием: «Жалкая нация, нация рабов, снизу доверху — все рабы». Из этого, главным образом, вытекало, что абсолютно точно предсказать течение событий в будущие времена вовсе не значит предсказать будущее, так как, по сути, это могут быть расчудесные времена, но эмблемой их окажется какой-нибудь Письмописцев… И то невзирая на то, что наше народное будущее, по логике вещей, обязательно выльется именно в расчудесные времена, ибо грядет освобождение громадных нравственных сил, которые, ввиду известных свойств нашего соотечественника, могут работать исключительно на добро.
Когда я очнулся, класс был уже пуст — вероятно, прозвенел звонок на перемену и ребята тихо ушли. Я немного посидел за своим столом, глядя на портрет Бальзака, в котором мне мерещилось что-то неприятно лукавое, а затем выглянул в коридор: возле стеклянной двери, ведшей на лестничную клетку, меня дожидалась Наташа Карамзина.
— Как ты думаешь, Наташа, — подойдя, сказал я, — один Письмописцев у нас такой махровый материалист или же у него имеются единомышленники?
— Вчера я вас видела с женщиной, — сказала Наташа и подняла на меня глаза, в которых стояли слезы.
Сначала я ничего не понял, то есть я не понял, какую женщину она имеет в виду, и потому выдвинул самое естественное предложение:
— Наверно, это была жена, — сказал я.
— Нет, не жена, — сказала Наташа зло, — Если бы я увидела вас с женой, я слова бы не сказала. Я вас видела с молодой женщиной в зеленом пальто. На ней еще были замшевые сапоги.
«Ага! — сообразил я, — Это она видела меня с Олей Иовой…»
— …Конечно, это ваше личное дело, вообще я не собираюсь устраивать вам сцены ревности, просто я хочу сказать, что я вас понимаю. Я уже взрослый человек и отлично понимаю, что мужчине нужна женщина и по возможности не одна. Но объясните мне, почему вы ходите к посторонним, когда у вас есть я?! Ведь у вас есть я, и между нами не может быть ничего запретного, потому что мы любим друг друга, потому что мы с вами — один человек.
Я до такой степени испугался этих слов, что у меня дыхание осеклось.
— Ты, Наташа, с ума сошла! — сказал я. — Ты думаешь, что ты говоришь? И это… извини, мне нужно идти.
Как ни совестно признаваться, но тут я смальчишничал, то есть форменным образом убежал от тяжелого этого разговора. Однако, когда миновала первая паника, я подумал, что дело уже так далеко зашло, что, пожалуй, настала пора той самой намеренной пакости, на которую я возлагал освободительные надежды. Я остановился посреди вестибюля, размышляя о том, как бы мне ее учредить, и вдруг меня осенило — я бросился в химический кабинет.
— Послушайте, Богомолов, — сказал я, входя в лаборантскую химического кабинета, — вы можете меня выручить?
— Только к этому и стремлюсь, — сказал Богомолов и поправил свои очки.
— Тогда ударьте меня, пожалуйста, по лицу.
— Прямо сейчас?
— Нет, когда я скажу. Пойдемте сейчас в вестибюль и, когда я подам вам знак… ну, пускай это будет фраза: «Я ни в чем не виноват», ударьте меня, пожалуйста, по лицу. Не беспокойтесь, я не отвечу.
— Надо полагать… — сказал Богомолов, и мы отправились в вестибюль.
Мы уселись на банкетку, и я от нечего делать спросил:
— Интересно, каким образом вы завтра собираетесь выкрасть у меня планы?
Богомолов сделал многозначительный жест рукой — дескать, будьте покойны, лопну, но украду.
Наташа спустилась в вестибюль минут через пять. Только она появилась, как я поднялся с банкетки и, взяв Богомолова за руку, вывел его на видное место, которое я облюбовал напротив медицинского кабинета.
— Приготовьтесь, — прошептал я Богомолову.
В ответ он мне весело подмигнул.
Наташа уже шла нам навстречу в расстегнутом пальтишке и с некой готовностью на лице — видимо, она собиралась продолжить прерванный разговор.
— Я ни в чем не виноват, — сказал я и инстинктивно зажмурился в ожидании оплеухи.
Но ее не последовало. Я открыл глаза: Богомолов смотрел в сторону и нервно тискал свои ладони.
— Ну же! — прошипел я.
— Не могу… — ответил шепотом Богомолов. — Извините, я думал, вы пошутили. Не могу!
— Болван! Это будет ваш единственный дельный поступок за последние двадцать лет. Ну же!
Тут Богомолов состроил такую рожу, каких я впоследствии никогда не встречал и, надо думать, уже не встречу: одна половина его физиономии как-то поползла вниз, а другая сжалась в гармошку, — он неловко размахнулся и чиркнул мне пальцами по лицу. На мгновение я снова зажмурился, а когда открыл глаза, то сначала не увидел ни Наташи, ни Богомолова, точно они сквозь землю провалились; но в следующее мгновение я их таки увидал, и, сознаюсь, меня пот прошиб от того, что я увидал: Наташа сидела на Богомолове, лежавшем у моих ног, и мелко лупила его своими игрушечными кулаками, а Богомолов, щурясь, глядел в потолок и обеими руками нащупывал по сторонам свалившиеся очки; он даже не пытался сопротивляться — наверное, он еще не сообразил, что его колотят.
Я, конечно, бросился их разнимать, но только я с ними сцепился, как из канцелярии в вестибюль высыпали: наша секретарша, директриса Валентина Александровна, Марк Семенович, математик, и еще какие-то люди, которых я в горячке не разглядел. Эта компания оттащила Наташу от Богомолова, который довольно ловко поднялся с пола и стал отряхиваться — я подал ему очки. Когда Богомолов надел очки и увидел, что все глаза устремлены на него, он заметно струхнул и сказал, указывая на меня пальцем:
— Товарищи, я здесь ни при чем. Это все он…
— Так я и думала, — сказала Валентина Александровна. — Где какое-нибудь безобразие, там всегда он. Как ни противно разбираться в этой очередной склоке, но по поводу данного чрезвычайного происшествия я вынуждена на завтра назначить экстренный педсовет.
