— Я благородного происхождения. У меня отец на сыроваренном заводе работал — дырки в сыру делал. А дед — на арбузолитейном. Старшим подмастером.
. . . . .
Одесса. По Ришельевской улице едет извозчик. В пролетке сидит инвалид, безногий человек. Вместо ног у него деревянные, обитые кожей культи. А на плечах висят новенькие, с иголочки ноги (протезы). На лице инвалида сияние.
Страшновато…
. . . . .
Ребята жестоко побили товарища. Идет, плачет, из носа капает кровь.
Спрашиваю:
— За что вы его?
— Он — белый, а мы красные.
— Глупёхи! С чего вы взяли, что он белый?
— Дык у него ж все штаны в крейде.
. . . . .
— Если он мне так глубоко безразличен, зачем я, скажите, буду так остро реагировать?!.
. . . . .
Вечером сидел в сквере на Екатерининской площади. Вдруг — на улице шум, крики. Бегут люди. Женский отчаянный вопль. Верещит свисток.
— Что такое?
Рядом на скамейке старушка. Русская. Зевнула сладко и, зевая, махнула рукой.
— Тут часто убивают, — сказала она успокоительно.
. . . . .
Одесситка в столовой:
— Борщ абсолютно невкусный, но я так соскучилась за жидким…
. . . . .
На Дерибасовской подошел ко мне худенький, синий от холода пацаненок лет десяти-одиннадцати.
— Дядя, дайте пять копеек, я вам заспиваю за это.
Я не понял, в чем дело. Дал ему двугривенный.
— Заспиваты вам? — спросил он робко.
У меня не хватило мужества попросить его «заспиваты». Отказался. И, пожалуй, напрасно. Какие песни мог петь этот десятилетний малорос в латаном пальтишке и в рваной барашковой шапке?
. . . . .
Джентльмен в «Лондонской» гостинице. Развязен, напомажен, накрахмален. Приходит ужинать неизменно с толстенной книгой в ярчайшей суперобложке. Неестественно хохочет. Стучит ножом по стакану:
— Э-э-э! Любезный!..
Разговаривая с метрдотелем, вертит пуговицу на его, метрдотеля, фраке. Слушает музыку, «переживая», отбивая такт всеми десятью пальцами, на четырех из которых — перстни.
Позже встретил его на лестнице. Уезжает. Коридорный несет за ним маленький клеенчатый саквояжик. А казалось, что у него десятки сундуков и чемоданов — из свиной, крокодильей и прочих кож. Одних книг пять чемоданов. Одних суперобложек — два.
Чем не мистер Джингль из «Посмертных записок Пиквикского клуба»?
. . . . .
Теплоход «Чайка». Зима. Черное море не похоже на себя — оно и в самом деле черное. Вороненая сталь. Теплоход маленький. Пассажиров мало. На каждого пассажира — четыре матроса. В Одессе грузили самшит — драгоценное, ароматно пахучее дерево, крохотные полешки, похожие на корни хрена. Грузчики — евреи, симпатичные ребята. Говорят по-еврейски, но ругаются на изысканном русском. На перекуре курят немногие. Шамают хлеб, натирая огромный ломоть долькой чеснока.
. . . . .
Феодосия. Археологический музей. Скифские игрушки. Тележка (из глины), удивительно похожая на трактор.
. . . . .
Документы времен гражданской войны. 1919 год.
«г. Феодосия.
ПРИКАЗ
Начальник гарнизона: Шагаев.
Адъютант: Красотка».
Приказ того же, девятнадцатого года:
«К неуклонному руководству и исполнению.
(По учреждениям Феодосийского Наробраза)
1. В часы занятий в школах как учащие, так и учащиеся обязаны находиться в стенах учебного заведения».
Подпись. И больше ничего. Точка. Напечатано в типографии на голубой афишной бумаге.
. . . . .
На теплоходе авральными темпами идет погрузка. Крановщик Леня, сорокалетний дядька, брюзга, ругатель и лодырь, изнемогает от усталости и от закипающего внутри возмущения. А возмущает его то, что приходится без отдыха работать вторую смену, что некогда распить припасенные пол-литра, что даже сухую тарань, которая лежит, серебрится рядом, на ящике, он пожевать не может.
Стоит в своей негнущейся брезентовой робе и с таким остервенением дергает рычаг лебедки, что страшно делается за груз, который она поднимает.
Наконец Леня не выдерживает, садится на ящик и — к черту все! — лезет в карман за кисетом.
Из трюма кричат:
— Вира!
Он вскакивает и — чуть не в слезы:
— Что ж вы, мать вашу, в самом деле! И покурить человеку нельзя?
И вдруг Леня что-то увидел — внизу, на дебаркадере. Там отъезжает к воротам пустая подвода.
Крановщик оборвал ругань. Заволновался. Перегнулся через поручень.
— Эй! А маленький стропик иде? — закричал он совсем другим, деловым, каким-то хозяйским голосом. — Наш маленький стропик! Возьмите у них наш стропик!..
Почему-то меня это тронуло — его забота о маленьком стропике.
. . . . .
Древние вавилоняне начинали день с вечера. Вот, говорили они, наступает вечер и начинается новый день.
. . . . .
У зубного врача. Долго нажимал кнопку звонка. Домработница открыла, извинилась:
— У нас к вечеру звонок хрипатый делается.
. . . . .
Объявление:
«Машинистка-мужчина ищет место на оклад или сдельно».
. . . . .
Холостяцкая поговорка:
— Не тронь пыль, и она тебя не тронет.
. . . . .
Прелестная молитва канадских духоборов. Когда сеют или сажают дерево, говорят:
— Зароди, господи, на всякую живую тварь, на зверя, на птицу, на нищего, если попросит, и на вора, если захочет украсть.
. . . . .
Провинциальная булочная. Деревянные ставни с отверстиями, похожими на ванильные сухари.
. . . . .
Петергофское кладбище:
«Мир праху твоему,
Василий Петрович КАРАСИК».
И больше ничего.
Там же:
Младенец
Игорь СОКОЛОВ
род. 3 марта 1920 г.
сконч. 18 ноября 1921 г.
Кого так горячо любили,
Кем жизнь наша была полна,
С кем все мы радости делили
Его! Бог отнял навсегда.
Помчался наш голубчик
С невинною душой.
Небесная голубка
Взяла его с собой.
. . . . .
А вот редчайший пример таланта, фантазии, причудливости воображения, проявленных городской администрацией. В Новом Петергофе улица, ведущая к местному кладбищу, издавна называлась Троицкой — по имени кладбищенской церкви. Недавно иду и вижу — на угловом доме, рядом со старой порыжелой жестянкой, висит новенькая, эмалированная, синяя с белым, дощечка:
УЛИЦА БЕЗВОЗВРАТА
. . . . .
Разговоры, подслушанные в петергофских музеях.
В Коттедже:
— Ой, как все-таки в мирное время хорошо цари жили!
В Монплезире, в жилых комнатах Петра:
— Боже ж ти мiй. Яким злиднем жил!
— Он парень был деловой. У него разврата не полагалось.
. . . . .
Объявление в «Вечорке»:
«Молодой инженер с мамой ищет комнату».
. . . . .
Петергофская гостиница «Интернационал». Старый официант Власыч:
— Извиняюсь, Алексей Иванович, я вам яйца подал, а соль забыл подать. А яйца без соли некрасиво кушать.
. . . . .
Коринфская ваза.
Экскурсия школьников в Эрмитаже. Мальчик. Смеялся, балагурил, толкал товарищей. И вдруг задел плечом, уронил и разбил античную вазу.
Побледнел, стал заикаться.
— Я склею. Я заплачу…
Ему говорят, что ваза стоит 12000 золотом.
— Золотом я не могу. Вы на наши деньги скажите сколько.
. . . . .
В трамвае.
Старуха:
— Куда прешь, комиссар? Тебе не в транвае, тебе бы на автомобиле надо ездить!
Военный (вежливо улыбаясь):
— А вам, гражданочка, вы знаете, на помеле бы ездить.
. . . . .
Марию-Антуанетту обвиняли в авторстве издевательской фразы:
— Если у народа нет хлеба, пусть ест пирожное.
Но автор этой фразы — сам народ. В Новгородской деревне говорит:
— Хлеба не станет — будем пряники есть.
И еще:
— Что нам хлеб — были бы пироги.
. . . . .
«Человек, стоящий на цыпочках, не может долго стоять».
Лао-Тсе
. . . . .
Старый еврей:
— Ты знаешь, как сказано в Талмуде?* В Талмуде сказано так: если слово стоит полтинник, то молчание стоит минимум два пятьдесят.
. . . . .
Хорошая, достойная поговорка:
— Вино ремеслу не товарищ.
. . . . .
Неискушенный рабочий паренек пришел на занятия литературного кружка. Там читали стихи:
Он загорячился.
Кто?
Заер или Нугер?
Ан нет.
Кто?
Кто! То-то.
Хар!
Хар или Ха?
Че…
Вы хотите сказать: пу
и прибавить хес?
Чехес!
Чепухес!
Стихам аплодировали. Паренек покраснел и захлопал тоже.
. . . . .
«Падает камень на кувшин — горе кувшину, падает кувшин на камень — горе кувшину, — так или иначе — все горе кувшину».
Талмуд
. . . . .
«Когда пастух сердится на свое стадо, он дает ему в предводители слепого барана».
