Квартирная хозяйка выдумала близость Аверьянова с Ползухиной. Аверьянов только избил Ползухину за то, что она не пошла в ГПУ, обманула, оскорбила его и т. д.
Воскресенский, к концу речи устав, вытирает с лица пот, сбросил пиджак, остался в белой рубашке.
— Кончая, я скажу, товарищи судьи, одно в этом деле есть, ярко сказались наши ведомственные трения, ведомственная заскорузлость, формализм, неправильное, узкое понимание ведомственных интересов. Есть хищения, есть все, что хотите, но только нет виновности Аверьянова; если бы Губэркаи, следователь и прокуратура понимали, поняли, что они и учреждение, руководимое Аверьяновым, части одного целого — Советской республики, а не враждующие, взаимно топящие друг друга стороны, то они проявили бы в этом деле больше вдумчивости, больше добросовестности.
Председатель остановил Воскресенского.
— Прошу не касаться того, что не относится к делу.
Воскресенский махнул рукой.
— Хорошо. Я кончаю… тогда бы Аверьянов не был под судом, но я надеюсь, вы исправите ошибку судебного следствия: вынесете моему подзащитному оправдательный приговор.
Зуев обернулся к Кашину.
— Как, по-вашему, акт-то Губэркаи… А? подмочил его Воскресенский? Пожалуй, Аверьянов уж не так… А?
Кашин промычал неопределенно:
— Да, тут что-то есть. Тысяча шестьсот пудов — это сюрприз. Пожалуй, 110-й не будет.
Речь своего защитника Аверьянов слушал и понял. Аверьянову было немного неловко и стыдно, что защитник так его хвалил, но и в то же время осознавал, что это необходимо, необходимо окончательно показать суду и всем, что он не вор, что он работал так, как мог, как умел, работал неплохо. Аверьянову показалось, что Воскресенский это именно и доказал неопровержимо; Аверьянов тепло посмотрел в сторону взволнованного, вспотевшего Воскресенского, кивнув ему головой.
И улыбкой, лучистою зеленью глаз, огненной, всклокоченной гривой волос, всей своей неуклюжей зелено-рыжей фигурой ломая лед торжественности судебного заседания, Аверьянов встал, чтобы сказать свое последнее слово:
— Товарищи!..
Аверьянов судей не называл судьями, к концу судебного заседания он думал о них просто как о товарищах и свое пребывание на скамье подсудимых считал вполне установленным, выясненным недоразумением.
— …Мне говорить нечего; мой защитник — я его не подкупал, денег ему не платил, вы мне сами его назначили — мой защитник сказал всю правду; хвалить я себя не буду; я скажу только вам, что к моим мозолистым рукам не пристала ни одна народная копейка.
Аверьянов поднял, показал судьям свои длинные, жилистые, корявые руки…
— Руки и совесть у меня чисты, а говорить много я не умею, нет в голове столько фантазии, сколько у следователя, у обвинителей и защитников.
Аверьянов помолчал немного; корявыми, негнущимися пальцами, как граблями по соломе, провел по волосам, и тихим голосом, в глазами, опущенными вниз (опущенными, чтобы не видно было слез), как кому-то близкому, родному, с болью пожаловался:
— Устал я, товарищи, соскучился в тюрьме без работы…
Замолчал, сел, закрыл лицо огромными, жесткими ладонями.
Зуев зашептал Кашину:
— А знаете, правда иногда бывает очень бледной. Ведь Аверьянов не виноват…
Кашин твердил свое, бледнел, волновался.
— Тут что-то есть, что-то, не так…
Поздно ночью судьи ушли за кулисы в уборную актрис, в совещательную комнату. Подсудимых увели в тюрьму. Ушли одни, увели других, чтобы расстоянием, дверями разорвать, разрезать то невидимое, но крепкое, что связывало судей и подсудимых в единое целое.
Судьи ушли в тьму кулис, в полумрак, в тесноту, в духоту уборной актрис, чтобы не видеть глаз, лиц тех, кого нужно осудить, чтобы в табачном дыму, в копоти керосиновой мигалки, в запахе дегтя и пота на белой бумаге черными чернилами написать кроваво-красное слово — расстрелять. Чтобы написать это слово перед рассветом, когда красные от бессонницы будут глаза, когда глаза будут утомлены и, следовательно, не увидят, что слово, чем бы ни было написано, всегда кроваво-красное, что за ним всегда кровь, расколотый череп, мозги, черная яма, черная сырая земля. Чтобы не понять, что слово это, написанное на бумаге, — беззвучно, но беззвучно, как порох, по бумаге же рассыпанный и таящий в себе гул взрыва, огонь и дым…
В день объявления приговора утром Зуев встретил Кашина на улице; в суд пошли вместе; Кашин был бледен.
— Я не знаю, виноват или нет Аверьянов, но я знаю, что расстрелять его нельзя, немыслимо; когда я обвинял его, я не колебался, но последнее слово, это его какая-то особенная уверенность в своей правоте, его спокойствие… Что-то есть тут неладное…
Зрительный зал не мог вместить всех желающих услышать приговор. Конвой пропустил в первую очередь родственников. Громадная толпа осталась на улице. Милиционеры оттеснили толпу к противоположному тротуару, растянули ее на целый квартал.
На улице было слышно, как в зале громко крикнул комендант:
— Суд идет, прошу встать!
Зал с шумом встал и замер, онемел.
Кашин и Зуев стояли рядом. Зуев смотрел на подсудимых. Кашин в землю.
Гусев, опустив тяжелую, большую голову, ковырял пальцем сукно. Масленников позевывал, равнодушно смотрел куда-то выше очков.
Защитники стояли с вытянутыми шеями. Председатель читал монотонно, чуть-чуть нараспев, как дьячок по покойникам (и доподлинно по покойникам, ибо четверо были приговорены к смерти).
Подсудимые, их головы, лица — снова как бесцветные, бледные бусы, Аверьянов один огненно-рыжий, красный, слушал со спокойным любопытством. Решетка штыков конвоя была удвоена, сгущена.
— «…Рассмотрев дело по обвинению… по статьям… нашла, что обвинение в отношении граждан…
Председатель перечислил семерых, которых обвинители отказались обвинять.
— …Не доказано… что… Аверьянов уличается в том, что расхищал совместно со своим секретарем Латчиным и служащими Заготконторы… что взял взятку с Брудовского… что взял с Ползухиной доху в обмен на похищенные продукты… что дискредитировал Советскую власть… что напился пьян, чего и сам не отрицает, что… что… что предусматривается статьями 16 и 180 пункт „3“, 114, 116, 113… Что Латчин уличается… что Брудовский… что… Травнин уличается… что предусматривается и статьями…
Аверьянов не понимал приговора, не знал, что значат все эти статьи. Председатель, не торопясь, перечислил всех подсудимых и, соблюдая все формальности, стал читать уже более понятно.
— …а посему Травнина на основании статей 16 и 180 пункта „3“ подвергнуть высшей мере наказания — расстрелу… Брудовского на основании статей… пункта „3“ высшей мере наказания — расстрелу… Латчина… пункта „3“… высшей мере наказания — расстрелу… Аверьянова… „3“… расстрелу… Ползухину… основания статьи… пункта… подвергнуть заключению в тюрьме на три года со строгой изоляцией, но, принимая во внимание Октябрьскую амнистию, срок наказания… полтора года… Мыльникова… основании… а по совокупности… восемь лет… десять лет… пять лет…»
Аверьянов слышал только одно — «3» и расстрелу… «3» зазвенело в ушах, как пуля, пролетевшая на сантиметр от головы, «3», как разрыв шрапнели, на минуту ошеломило, оглушило. Не дожидаясь разрешения сесть — тяжело опустился на стул. Председатель кончил читать. В зале захлопали, как комьями земли, закидали подсудимых.
— Садитесь. Подсудимые, поняли приговор?
Аверьянов вскочил огненно-красный, с глазами, налитыми кровью, заревел, как зарезанный:
— Поняли-и-и! Вы с ума спятили!.. Язви вашу мааать! Засудили!
И, теряя сознание, завизжал, зарычал по-звериному:
— И-и-и-а-а-а!.. А-а-а!..
Схватил стул, отломил ножку, замахнулся… Комендант скомандовал:
— Конвой, на ррру-ку!
Аверьянова двое взяли за руки, связали ремнями.
И, как в зверинце, как затравленному зверю в клетку, через решетку штыков кто-то снова бросил Аверьянову:
— Не понравилось! Попалась тигра!
Зал аплодировал, истерично визжал, всхлипывал, бился в истерике, ибо было произнесено это слово, кажущееся черным и беззвучным, но всегда кроваво-красное, таящее, как порох, взрыв, огонь, дым, как удар бича, едкое, бьющее, вызывающее дрожь тела, холодный пот, слезы, плач, истерику и обмороки.
Вечером репортер губернской газеты товарищ Быстрый писал:
«Крестьянин, будь спокоен, твои обиды отомщены — разграблявший твое трудовое достояние… вор, взяточник… ’’кровожадная тигра’’, по твоему меткому выражению… Аверьянов приговорен к расстрелу и будет расстрелян…»
Вечером беллетрист Зуев у себя в комнате бегал из угла в угол, хватался за голову:
— Ведь мы же с Кашиным доказали, что он виноват. Стыд, стыд!..
Кто-то беззвучно хихикал в мозгу:
«Беллетристические фантазии».
