Шохов сослался на работу, на конец квартала. Хотя никто не тянул его за язык. Мог бы и промолчать. Петруха на его вранье никак не реагировал. Торопливо прошел в дом и, располагаясь в углу, недоуменно осмотрелся.
— Ты что же, перестал строиться?
— Почему, я строюсь,— отвечал Шохов с вызовом. Он разозлился на себя, что приходится все время врать.
— Что же ты построил?
— Что, что... Дверь вот. Еще материал заготавливал,— пробормотал Шохов и отвернулся. Он не смог смотреть в открытые серые глаза Петрухи.— И потом, я же болел!
Петруха ничего больше не спрашивал, занялся делом. Поставил счетчик, подвел провода и стал молча сматываться. Уже собравшись, предупредил, что ток дадут через пару дней, когда он подключит остальных.
— А деньги? — спросил Шохов.— Я тебе разве ничего не должен?
— Должен. За счетчик. Но если сейчас нет, отдашь потом.
— А за работу?
— За работу я не беру,— отвечал Петруха твердо.
— Подожди, — попросил вдруг Шохов. — Посиди, отдохни. Ведь сегодня суббота?
— Кому суббота, а кому субботник, — с усмешкой произнес Петруха, но помедлил, присел на табурет.
— Расскажи, как живешь?
— Нормально. Я же всегда доволен жизнью, Григорий Афанасьич.
Пропустив на этот раз «Григория Афанасьича» мимо ушей, Шохов спросил, и голос прозвучал виновато:
— Ну, а как семья? Как дети? У тебя же дети?
— Ничего, спасибо, — отвечал Петруха неопределенно.
— А мои вот задерживаются... Устал я ждать...
— К тебе тут Галина Андревна заходила,— будто невпопад произнес Петруха.— Интересовалась, есть ли ответ на письмо.
— Не успел! — воскликнул Шохов, который только сейчас вспомнил об этом письме.— Я же говорю, что у меня квартал кончается!
— Она, кстати, тебя с какой-то молодой женщиной видела в городе. Хотела подойти, но ты даже не поздоровался,— сказал Петруха и, не прощаясь, направился к выходу.
— Не видел, честное слово! — вслед крикнул Шохов.— Но ты подожди, я тебе объясню!
Что он хотел объяснить Петрухе, он и сам не знал, но чувствовал, что так отпустить Петруху невозможно. Останется очевидная ложь, которой не мог не понимать бывший дружок, да и вообще какая-то глупая недосказанность, а Шохову так хотелось, чтобы именно сейчас все стало у них по-прежнему ясным.
Он прошел вслед за Петрухой через весь двор и только у калитки, попридержав за плечо, почти умоляющим голосом попросил:
— Переходи ко мне, а? Переходи! Будем вместе! Как планировали: дом пополам!
Петруха вздохнул и, глядя в землю, покачал головой.
— Ты что же, меня ненавидишь?
— Нет. Но ты мне... Как объяснить? Ну, безразличен, Григорий Афанасьич. Хотя... Ты сейчас будто помягчел. Или мне кажется... Не знаю.
— Не кажется! Не кажется! — Шохов будто ухватился за это слово.
— В тебе появилось... Я пока не понял, что именно. Живое.
Петруха повернулся и пошел, хлопнув калиткой.
— Подожди! — крикнул вслед Шохов.— Я что-то еще хотел спросить!
— Ну что? — недовольно повернулся Петруха, но возвращаться не стал. Шохов сам подошел к нему.
— Объясни, пожалуйста, почему ты молчал, когда мы со стариком заспорили?
— На новоселье, что ли?
— Да.
Петруха насупился, поджимая толстые некрасивые губы. Шохов смотрел на него и вдруг подумал, что, встреть такого где-нибудь на базаре, решишь, что перед тобой лапоть деревенский, а то и сельский дурачок! А ведь далеко не лопух! Знает, что он хочет!
— Видишь ли,— вывел Петруха,— вы спорили не серьезно.
— Почему?
— Я объясню, ты слушай. Вы спорили, чтобы не узнать истину, а чтобы навязать свою истину другому. Поэтому и разошлись при своем.
— Как мы разошлись, положим, ты не знаешь,— сердито бросил Шохов.— Но ты хочешь сказать, что и я, и старик одинаково не правы, да?
— Деда Макара ты не трожь,— попросил Петруха.— Он сам, если не попросят, никому своих убеждений не навязывает. Он, говоря современным языком, голубь, а вот ты, ты — ястреб.
— Это кому же я чего навязываю? — враждебно, зло ощерился Шохов.
— Всем,— сказал Петруха.
— Каким же образом?
— А любым. Своей жизнью, вот этим домом, забором... Даже разговором, который сейчас со мной завел. Никто, ни старик, ни я, не сможет тебя переубедить. Ты другой, понимаешь. Другой!
— Да. Да. Да, — кивал Шохов, выдавливая слова, будто они ему сейчас горло драли, и притушив в глазах коварный огонек.
Петруха напоследок махнул рукой и пошел своей странной прыгающей походкой, с проводами, этаким обручем на плече, и брезентовой сумкой на боку. Странный был у него вид.
Шохов проследил за ним взглядом, пока он не скрылся. Но если бы кто-нибудь видел теперь его глаза, он бы поразился, а может, и совсем по-другому стал бы думать о Григории Афанасьевиче.
В ту же субботу, прежде чем идти в дом Наташи и ее мамы, Григорий Афанасьевич Шохов побрился, надел чистую рубаху, которую сам в холодной воде и постирал, а в попутном магазине купил торт и бутылку коньяка.
Торты в Новом городе делали сплошь заказные, с поздравлениями: с новосельем, с Первомаем (который, кстати, давно прошел) или даже с серебряной свадьбой.
Буквы, выведенные цветным кремом, довольно-таки зримо влияли на цену торта. Из всех поздравлений Шохов выбрал наименее безопасное: «У нас праздник!»
С покупками в руках он впервые поднялся на лифте на двенадцатый этаж и позвонил в квартиру номер девяносто.
Наташа, наверное, ждала, открыла сразу. Была она в непривычном для Шохова бордовом длинном платье, поверх которого повязан фартучек, тоже очень нарядный. Волосы уложены пучком, а лицо, как ему показалось, чуть бледновато. В сумерках небольшого коридорчика она показалась ему необыкновенно прекрасной. Он подал ей коньяк и торт, потом полез в карман и достал коробочку с янтарными бусами. Как-то, еще в первые дни их знакомства, Наташа обмолвилась, что любит янтарь, и он запомнил.
— Поздравляю! — произнес он с чувством.
Она, отложив бутылку и торт на столик, открыла коробочку и счастливо ахнула. Тут же, не отходя, примерила бусы. В порыве нежности чмокнула его в щеку: «Спасибо!» — и убежала.
— Мама,— услышал он ее возбужденный голос,— смотри, какая прелесть! Настоящий янтарь!
Наташа вернулась, шепотом позвала:
— Пойдем. Я тебя с ней познакомлю. Только поправь воротничок.
Именно потому, что она упомянула про воротничок, Шохов понял, как она волнуется за него, а может, и за мать.
— Не бойсь,— подбодрил он ее.— Не съест же.
Но сам, хоть и хотел казаться чуть развязным, излишне напрягаясь, вошел в комнату.
Мама Наташи, Ксения Петровна, оказалась худенькой женщиной с очень смуглым усталым лицом. Она отложила сигарету и протянула Шохову руку. Голос у нее был низкий, немного хрипловатый от курения.
— Здравствуйте,— приветствовала она сидя. — Я давно хотела на вас посмотреть, но моя дочь вас упорно скрывала.
— И неправда,— сказала Наташа.— Просто не было повода.
— Можно и без повода,— отмахнулась мать и взялась за сигарету.— Курите?
— Нет,— ответил Шохов, стоя перед ней, будто школьник на уроке.
— Правильно. Это ужасное занятие. Но я уже не могу бросить. А вот эта пигалица, — она указала на дочь,— вздумала мне подражать.
— Мама, ну зачем это? — произнесла с укором дочь и тут же потащила гостя на кухню.— Пойдем, мне нужна помощь.
Помощи, конечно, никакой не потребовалось. Наташа занялась закуской, а Шохов подошел к окну и увидел, что выходит оно к Вальчику.
— Она приняла тебя хорошо,— вполголоса произнесла Наташа.
— По-моему, да.
— Даже очень хорошо. А могла бы нагрубить. Ты ее не знаешь.
— Она прекрасная женщина,— сказал Шохов.
— Ну об этом я и без тебя догадалась. Ты хочешь взглянуть на свой дом? — спросила Наташа, проследив за его взглядом.
Она провела его в свою маленькую комнату, а оттуда на балкон. Открыла дверь и оставила одного.
Шохов взглянул с высоты двенадцатого этажа в сторону Вальчика и поразился. Перед ним как на ладони распластался Вор-городок, различимый до мельчайших подробностей. Неровной линией вдоль Вальчика и невидимого отсюда ручья протянулась единственная улица, но как она разрослась с тех пор, как Шохов от начала и до конца ее проходил, когда занимался избной помочью.
Солнце склонялось за Вальчик, но, несмотря на позднее время, было еще довольно высоко над горизонтом. Оно красило времянки в золотисто-розовый цвет.
Теперь он обратился к своему дому и будто впервые увидел его. Стоящий как бы сам по себе, окруженный забором, он выглядел еще лучше, чем на самом деле: не было видно, что он без окон и без крыльца. Дом был почти таким, каким представлялся Шохову этой зимой. Сердце екнуло от нахлынувшего чувства к своему жилищу. Шохов впервые понял, что оно существует, несмотря ни на что. Это он, Шохов, все не понимал, что он построен, что есть, есть!
