Но разве не бывает и так: после неслыханно трудного подъема взойдет наконец на желанную крутизну человек и ляжет. В самый последний момент уже не хватит у него сил даже для того, чтобы, оглянувшись, ощутить всю высоту своего счастья.
Еще не рассвело, а лишь начал угадываться за Доном лес, когда из осеннего густого тумана, из степи вырвалась перед хутором на развилок одинокая бричка. Лошади так и забушевали в постромках, когда ездовой заломил им головы вожжами. По дну брички шарахнулись от борта к борту смуглые головки спящих детишек.
Мать, испуганно пересчитывая их, набросилась на ездового:
— Ты что, коней не можешь удержать?!
— Сама бы попробовала. Кабы она хоть немного привыкла ко мне, — огрызнулся он, озираясь.
— Куда ты хочешь повертать, Егор? — с беспокойством спросила она, когда он потянул было за левую вожжу. — А как они наперерез?
Но когда он потянул за правую вожжу, она испугалась еще больше:
— Нет, туда нельзя.
— Ты у меня погавкаешь. — И, оборачиваясь, он щелкнул у нее над головой кнутом так, что она взвизгнула, закрывая собой детей.
Казалось, только этого и не хватало ему, чтобы прибавить решимости, он потянул за левую вожжу. Но едва только лошади стали повиноваться ему, как он тут же круто осадил их.
— Тут что-то лежит.
— Это что же еще тут может лежать… — начала она, но он оборвал ее:
— Молчи. — И, пошевелив кнутовищем что-то у колеса брички, тут же отдернул кнут, — Надо, Шелоро, поскорей отсюда. Тут нехорошим пахнет.
И он опять уже занес над лошадьми кнут, если бы не женское любопытство ее:
— А вдруг как это с машины потеряли мешок?
— Как же, потеряют…
Но она уже перекинула ногу через борт брички.
— Дай-ка мне твой фонарик.
Круглое желтое пятно, вспыхнув у нее в руке, прошмыгнуло по дороге, и теперь Шелоро вдруг сама шарахнулась прочь от того места.
— Это человек лежит.
— А я что сказал?! Это тебе не за краденую кобылу отвечать. А ну-ка, скорей в бричку.
— А может, и какой-то пьяный до дома не дошел.
Всхрапывающие лошади рвали из рук Егора вожжи. Но женское любопытство снова одержало верх. Пятнышко света еще раз вспыхнуло у колеса брички, и тут же своим возгласом Шелоро как бы погасила его:
— Это он!
— Кто?
— Будулай!
Егор громко возмутился:
— С чего бы это Будулаю пьяному поперек дороги лежать?
— Нет, он, Егор, не пьяный, он, должно быть, с седла упал, когда к сыну спешил. — Она всхлипнула. — Проклятые деточки!
— Тогда тут и мотоцикл должен быть.
— Вот он. — И неизвестно было, чему вдруг так обрадовалась она, когда на дороге опять засветилось пятно. — И рубашка на нем моя. Живой он.
— Из-за него нас теперь в два счета могут догнать.
— Но и не бросать же нам его тут в степи. — Она уже взяла команду в свои руки. — Ты бери его за плечи, а я — за ноги. А на конезаводе мы его Насте сдадим. Она и его сыну отпишет.
— А мотоцикл, значит, бросим?
— Нет, ты поедешь на нем, а мне дай вожжи.
— Тебе их не удержать.
— Не первый раз. Только ты следом поезжай.
Все так же беспробудно спали их дети, безвольно болтая головками, когда отец и мать перекатывали их, высвобождая место в бричке. И вот уже мотор мотоцикла застрекотал в безмолвной степи.
Лошади опять метнулись в постромках.
Я вам побунтую. — Кнут Шелоро заходил по их спинам. — Какая же, Егор, она краденая, если ты взамен свою оставил?
— Ты ей получше голову крути, а то еще не хватало, чтобы заиграла она.
— Я ей заиграю!
И тут же, будто наперекор этим словам, гнедая кобыла, шедшая в упряжке справа, огласила степь своим ржанием. Качнувшись вперед, Шелоро стеганула лошадь кнутом между ушей, и рыдающий звук застрял у нее в горле. Совсем коротко, слабо продрожал и замер.
Но оказалось, что все-таки он услышан был. Из-под горы, где заревал в конюшне табун, донесся по предутреннему воздуху другой точно такой же звук, только более грубый. Как будто где-то ветер зацепился за басовую струну — и она прорыдала над степью.
Не часто теперь можно услышать это рыдание в степи.
1961–1973
Мериклэ — монисто.
Индырака — юбка.
Думалы — кофта.
Рома — цыгане.
Калистрат — верховой конь.
