— Айсылу-апа! И от нас подарок... по силе возможности... Запиши пудов тридцать пять. — Но, увидев в устремленных на нее ласковых глазах Сумбюль удивление, Зэйнэпбану совсем смешалась и, хотя уже сказала все, никак не решалась сесть. Постояв так, она робко добавила:
— Ну, если покажется мало, запиши... пятьдесят пудов...
Ей хлопали весело и больше, чем всем другим. На душе Зэйнэпбану стало сразу легко и ясно.
Когда Айсылу и Нэфисэ собрались выйти из клуба, их кто-то окликнул. Из темноты неожиданно вынырнула Апипэ в коротком изношенном бешмете, в стоптанных туфлях, с красным узелочком под мышкой. Она как ни в чем не бывало протянула им обеим руку:
— Здоровы ли, миленькие! Вот и я вернулась. Небось соскучились по мне! Где, думали, ходит эта Апипэ? И на собрании, наверно, шуметь было некому! — засмеялась она принужденно.
Айсылу строго взглянула на изношенную одежду Апипэ, на ее осунувшееся лицо.
— Скучающих как будто не было, — сухо ответила она. — А ты разве не насовсем уехала из деревни?
— Уехать-то уехала, да вот опять вернулась.
— Что так скоро?
— Стосковалась, милая! Края чужие неприглядны, вода чужая не вкусна, домой захотелось. Домой возвратиться не позор, говорили деды.
— Вот как... — протянула Айсылу. — А где твой... друг, что ли, не знаю, как его назвать?
— Плевать хотела я на него! — Апипэ положила узелок на стул у двери и, скривив рот, стала заправлять волосы под платок. — Опостылел он мне, тьфу, окаянный, провались он совсем! Найдется другой, получше. Годная пуговица, говорят, на земле не валяется.
Апипэ расхохоталась, но смех ее прозвучал удручающе. Нет, Апипэ была совсем не та, какой они знали ее прежде. Она похудела, состарилась за эти несколько месяцев, под глазами у нее появились мешки, красные когда-то губы поблекли.
Видно, она только что вернулась в деревню и пришла к ним по делу. Однако ни Айсылу, ни Нэфисэ не затевали с ней разговора.
При выходе из клуба Апипэ с беззаботным видом спросила у Нэфисэ:
— Завтра на току будете работать?
— Да, на току.
— И мне придется пойти? Ведь я в твоей бригаде.
— Не знаю, что скажут товарищи. Как ты думаешь, Айсылу-апа?
— Да ведь ты уже исключена из членов колхоза.
— Милые мои!.. — взвизгнула Апипэ. — Поглядите-ка на них! Что же я такого сделала? Амбары «Чулпана», что ли, ограбила?
— Этого еще не хватало! Сколько мы тебе говорили, не слушалась! Когда каждый человек работал чуть ли не за десятерых, ты тут всякие гулянки заводила, колхоз свой бросила.
— Ой, крылышко мое, Айсылу! Конь о четырех ногах и то спотыкается. Давай не будем ворошить старое! Найдется в колхозе и для меня работа. Вон и изба моя стоит.
Айсылу и Нэфисэ удивленно переглянулись. Неприкрытая наглость этой женщины возмутила Айсылу.
— Слушай, Апипэ, — сказала она, стараясь говорить спокойно. — Нам незачем с тобой в жмурки играть. О какой избе ты говоришь? Ты же давно промотала свою долю избы. Это не твой дом, а Султангерея.
Апипэ беспечно махнула рукой:
— И-и-и, крылышко мое, не будем зря ссориться. Только бы вернулся Султангерей, а там уж мы с ним поладим. Если не полажу, плюнешь мне в глаза! Да он у меня сразу все обиды забудет!
Нэфисэ усмехнулась:
— Все та же Апипэ! И язык тот же!
Айсылу рассердилась не на шутку.
— Ладно. Что потом будет, дело твое. А пока без разрешения Султана я никого в его избу не пущу! Таков закон! Об остальном поговорим завтра.
— Скажи пожалуйста, закон! Да брось ты!
Но как ни прикидывалась Апипэ беспечной, все же ей трудно было скрыть растерянность.
Айсылу и Нэфисэ пошли своей дорогой. Пройдя немного, Айсылу оглянулась: Апипэ все еще стояла возле клуба.
— Ведь ей негде переночевать, — сказала Айсылу озабоченно.
— А соседи разве не впустят ее к себе?
— Куда там! Даже не подумают. Ведь она всем опостылела.
— Сама виновата. Не распутничала бы. Не такая уж она бестолковая, чтобы не понимать этого.
— Так-то оно так... Да ведь бывают люди, которые не советуются с разумом.
Они помолчали. Айсылу шагала как-то нехотя и наконец остановилась.
— Постой-ка, Нэфисэ. Что-то жалко мне стало ее...
Нэфисэ не понравилось, что Айсылу так быстро простила Апипэ.
— Я лично не примирилась бы с таким человеком. Пусть знает, что значит своевольничать, пойти против народа! И ей и другим будет неповадно... Я ее в свою бригаду не приму.
— И я не собираюсь гладить ее по спинке. Заставлю ее покаяться перед всем колхозом. Но ведь какая бы она ни была, все же — человек. А у нас в Советской стране нельзя так человека оставлять.
— Воля твоя! Делай как хочешь...
— Попробуем испытать ее еще раз. Ну, будь здорова. Спокойной ночи!
Айсылу повернулась и быстрыми шагами направилась обратно к клубу.
После собрания Нэфисэ долго не могла успокоиться. Она все ходила по горнице, а потом подошла к репродуктору и усилила звук. Москва передавала какой-то торжественный марш. Через освещенные коптилкой сени она прошла в другую половину избы. Юзлебикэ еще не возвращалась. Дети ее спали в углу за перегородкой. Нэфисэ приласкала их и прикрыла одеялом.
В передней комнате на узеньком диване спал ее отец. Он лежал, скрестив руки на груди, и закрытые его глаза при слабом свете лампы казались темными провалами.
Нэфисэ подошла к нему ближе. Он дышал тяжело и прерывисто, в груди его что-то хрипело. Может быть, мучает его какая-нибудь болезнь? Может, очень устает от работы? И конечно, нет за ним настоящего ухода. Здоровая сама, она ни разу не догадалась повезти отца в район к врачу!
Сейчас он показался Нэфисэ особенно жалким и беспомощным. Ну, что ей стоило поговорить с ним, сказать, что она собирается отдать пшеницу в фонд обороны? А она даже не сочла нужным сказать ему об этом. Старый неграмотный человек, он многого не понимает. А Нэфисэ? Не должна ли была она помочь отцу?..
Нэфисэ нагнулась над ним и стала заботливо поправлять сползшее одеяло. Тяжелые веки старика дрогнули, из-под реденьких ресниц блеснули маленькие глазки. Нэфисэ смутилась.
— Выдуло тепло из избы. Думала, замерзнешь, — пролепетала она, подтыкая одеяло за спиной отца и закутывая ему ноги.
Старик не сказал ни слова, но и не противился. Должно быть, понравилось, что заботится о нем дочь. Он только вздохнул и, спрятав руки под одеяло, закрыл глаза.
Нэфисэ готова была обнять отца: значит, не сердится, значит, примирился.
Правда, если бы отец даже выгнал Нэфисэ из дому, она все равно не раскаивалась бы в своем поступке. Но при согласии отца на это святое дело радость ее становилась еще полнее, еще светлей.
Нэфисэ вернулась к себе в горницу. Странное чувство испытывала она сейчас. К радости ее примешивалось и какое-то смутное беспокойство и даже неудовлетворенность. Ведь все как будто сделано: урожай получен высокий, собран вовремя и сдан куда следует. Но вместе с тем кончена и та большая работа, которая так волновала ее и своими радостями и своими трудностями. Она казалась себе путешественником, который взобрался на неведомую ранее гору: спускаться вниз не хочется, а стоять все на той же вершине тоже нет смысла. Хорошо, если есть другая, пусть даже более крутая, более высокая вершина!
Нэфисэ было необходимо сейчас же, сию же минуту пойти к самому близкому, самому хорошему другу и поделиться с ним, доверить ему свои сокровенные мысли...
Айсылу с нескрываемым удивлением поднялась навстречу ночной гостье.
— Проходи, Нэфисэ, проходи!.. Присаживайся... — сказала она, подавая ей стул. А сама, поправляя волосы, стояла посреди комнаты и не сводила глаз с взволнованного лица Нэфисэ.
— Вот хожу ночью, беспокою людей... — смущенно проговорила Нэфисэ, спуская на плечи шаль. — Ты очень удивлена, конечно? Неожиданно...
— Мы с тобой, Нэфисэ, привыкли ко всяким неожиданностям. Сядь же... Я сейчас самовар поставлю, попьем чаю.
— Нет, нет, Айсылу-апа, не беспокойся. Садись и ты, не стой! — Нэфисэ дышала неровно, видно, трудно ей было начинать разговор. — Сегодня канун праздника... И радость большая у меня... Вот я и пришла к тебе, как к близкому человеку. Сердце у меня не на месте, Айсылу-апа, будто не все еще я сделала, будто осталось самое главное... Дело в том, Айсылу-апа... — Она прервала себя и в упор взглянула на Айсылу. — Дело в том... Есть у меня на душе одно большое желание. Сколько уж раз порывалась сказать о нем, да все сдерживала себя. Думала, может, не доросла, недостаточно окрепла. Бывало, решусь... но тут вспомню таких большевиков, как пламенный Дзержинский, который отдал революции всю страсть своего сердца, вспомню нашего Сарьяна-абы и говорю: «Нет, рановато еще тебе!» А сейчас чувствую— время настало! Пора! — Нэфисэ. поднялась и подошла к Айсылу: — Айсылу-апа! Я хочу вступить в партию!
