Иван лежал возле куреня, заложив руки под голову, и слушал, как гудит движок на заставе. Рыбаки тихо пели у костра, и эта песня, ей же ей, была о нем, об Иване Латюке! «Брала вдова лен дрибненький…» Лен ли в поле, рыбу ль в море — разве это не все равно? «Она брала-выбирала, тонкий голос подавала». Было такое, подавала. «Чому не пьешь, не гуляешь?»
Охо-хо-о! Где уж там пить, где ему гулять!
Потом и песня кончилась, и движок на заставе умолк, только тракторы неутомимо урчали где-то в глубине степи.
Иван лежал возбужденный, взволнованный. Бригадир, проходя в курень, окликнул его, но Иван не отозвался, притворился спящим.
Напряженно, сторожко прислушался — не пройдет ли, не зашелестит ли неожиданно в темноте своим мягким ароматным шелестом…
Ровно в одиннадцать прогудел пассажирский. Он шел по морю наискось — белогрудый, величественный, в гирляндах ярких огней. Радио играло на пароходе, пары стояли у поручней. Проплыл, исчез пароход, и горизонт после него стал еще темнее.
Движок давно уже смолк, а Вутаньки все не было. Только море лениво шумело в ногах у Ивана да немые зарницы насмешливо подмигивали ему издалека.
Представил себе, что она сейчас сидит с кем-то вдвоем, млеет в чьих-то объятьях и тоже смотрит на эти далекие зарницы. И рассказывает кому-то, смеясь, об Иване, о том, как он набивался к ней со своей неуклюжей любовью.
Больше он не мог сдерживать себя. Порывисто встал, оглянулся: товарищи спали, костер чуть тлел.
Не находя себе места, пошел наобум, вслепую вдоль берега, пока не очутился возле баркаса, где мечтал поговорить с ней в этот вечер… Неожиданно наткнулся в темноте на ведро с мазутом и припомнил вдруг, как когда-то, давно, в их селе парни мстили девчатам… Здесь, в темноте у баркаса, и зародился Иванов грех.
А сейчас все уже произошло и ничего не исправишь. Иван чувствовал себя хуже, чем когда бы то ни было.
Все обернулось против него. Не так здесь воспринимаются пятна, как воспринимались они в старое время в их селе. Не Вутаньку травят колхозники, а, наоборот, разыскивают обидчика сообща. Да и разве хотелось ему, чтобы Вутаньку травили? Ни за что! Иван первый взял бы ее под защиту, пусть бы только прислонилась к его плечу…
Правда, защитников у нее и так хватает. Все теперь встало за Вутаньку: и то, что муж погиб на фронте, и что она, когда нужно, умеет по заслугам кое-кому отпустить пощечину, и что честно тянет с рыбаками невода, не чураясь самой тяжелой работы. Не пристал к ней мазут, зато у самого Ивана, наверное, скоро на лбу выступит!
Плохо было ему сейчас, горько. Чортов мазут, откуда он взялся на его пути?
Разговор за завтраком был для Ивана сплошной пыткой. Ему казалось, что и рыбаки, и Конон Макарович, и дед Гарасько — все они наверняка знают, кто напакостил ночью, и только делают вид, будто Иван для них вне подозрений. Нарочно выставляют перед ним то пятого, то десятого, то трактористов, то пограничников, гадают и примеряют — способен ли хоть кто-нибудь из перечисленных учинить такое?
Но ни один не подходит! И это в самом деле так, Иван сам уверен в этом. «Может, турки?..» А, чорт тебя дери! Это значит, что Иван должен себя отныне турком считать!.. Сидит турок среди вас, хлебает молча юшку, а вы его милуете, щадите…
А может, и в самом деле считают его таким, как другие, культурным и порядочным парнем?
Голова у него шла кругом.
«Ослеп я в ту минуту возле мазута, совсем ослеп, браты: зарниц насмотрелся!»
Часа через два пришла на берег Вутанька. Держала себя так, словно ничего не случилось: была веселая, беззлобная.
— Ободрала, замазала, завтра и побелю, — спокойно рассказывала она рыбакам.
— А мы здесь всё искали кандидата, — начал бригадир. — Не находится, куда ни кинь… Даже как-то странно…
— Мне самой трижды странно.
— Но кого-нибудь ты все же подозреваешь?
— Никого! — отрезала Вутанька и, как показалось Ивану, сверкнула глазами в его сторону. Парня бросило в жар, и он почувствовал, как на лбу у него упрямо, тяжело выступает мазут.
До самого вечера он ходил подавленный, молчаливый. Вечером тянули невода, но вместо рыбы вытащили с полтонны «сердца», как называют между собой рыбаки огромных студневидных медуз. В соседних бригадах было не лучше. Настоящую рыбу ждали через несколько дней.
С наступлением темноты Иван незаметно исчез с берега. Вутанька первая хватилась, что его нет возле куреней, и почему-то подосадовала на свою зоркость. В конце концов что ей до Ивана? Правда, она привыкла видеть вечером около костра его плечистую фигуру, ей приятно было слушать его певучий басок… Вчера поймала себя даже на том, что искала его глазами на заставе, думала — придет в кино…
Интересно, где он пропадает по вечерам? К кому стежечку протаптывает? Раньше не думала, что это имеет для нее какое-то значение, а тут вдруг…
Вскоре Вутанька уже спешила по тропинке, которая пролегла от моря к селу. Надвигался дождь, а у нее дома белье развешано, надо снять на ночь, внести в хату… Поднялся ветер, стало пасмурно. Там, где вчера только зарницы поблескивали, сегодня вспыхивало уже полнеба и глухо погрохатывал гром.
У самого села Вутанька свернула с тропинки и пошла к хате напрямик, огородами. Вошла во двор и вдруг застыла на месте.
У ее хаты кто-то стоял. Может, опять тот самый пришел мазать ей стену?
Так и есть! Мажет, дьявол: то нагнется, то выпрямится, размашисто водя чем-то по стене.
На цыпочках подкралась ближе и остолбенела, не веря своим глазам…
У стены хозяйничал Иван Латюк. В руке у него была щетка, у ног ведро… с белой глиной.
Он белил!
Притаившись, стояла Вутанька у него за спиной и, напряженная, взволнованная, следила за тем, как азартно работает парень.
Так продолжалось минуту, две… Потом где-то над морем сверкнула огромная молния, и они оба одновременно обернулись… Неожиданное ослепительное сиянье вздрагивало в тучах…
I
Доцент стоял на кафедре, словно на капитанском мостике. Он читал, а студенты конспектировали стоя. В аудитории, голой, как палуба корабля, не было ни столов, ни стульев: все пожгли оккупанты.
Но не уничтожили чужаки весну, она струилась в разбитые окна полосами солнца и зеленью каштанов.
В перерыве девушки не бросились наперегонки к балконам, как когда-то, до войны. Теперь двери туда были забиты наглухо: разрушенные балконы едва держались.
Доцент, постукивая палкой, спускался с кафедры. В этот момент он услышал, как кто-то твердым шагом пошел ему навстречу.
— Дмитрий Иванович…
Если бы доцент обладал зрением, он увидел бы перед собой юношу-офицера, который недавно появился в институте.
— Дмитрий Иванович! — сказал юноша. — Я вас помню. Вы были бойцом моей роты.
— Вы… вы…
— Горовой.
— Лейтенант Горовой?!
— Нет, уже гвардии капитан Горовой. А теперь… студент Горовой.
— Очень приятно, — сказал доцент, подавая руку. — Но что это? Вы подаете мне левую руку?
— Правой… у меня нет, Дмитрий Иванович.
Обожженное, темное лицо доцента сжалось. Несколько секунд оба молчали.
— Зачем вы величаете меня по отчеству?
— Тут все так зовут вас.
— Прошу вас… обращаться ко мне, как тогда, просто: товарищ Глоба. Это будет напоминать те времена, когда я был бойцом вашей роты…
II
Глоба помнил Горового очень хорошо. С воспоминанием о молодом вспыльчивом лейтенанте у него долгое время связывалось ощущение горечи и обиды.
Это было в тревожный август сорок первого года.
Как-то ночью роту Горового перебрасывали с одного участка фронта на другой. Ночь была темная, сеялся густой теплый дождь. Рота шла форсированным маршем. Когда голова колонны бесшумно останавливалась, задние набегали на передних, тыкались в спины товарищей и просыпались. Перед этим бойцы не спали несколько ночей.
На коротких привалах не искали сухого места: его не было, — падали там, где заставала команда, и сразу засыпали — в грязи, на дороге. И только командиры не могли позволить себе такой роскоши: они дежурили, поглядывая на часы.
Глоба помнит, что за пять минут привала он успевал и лечь, и прикрыть полой шинели винтовку, и поправить под головой каску, и даже повидать сны. Сновидения были разнообразные, цветистые. Это создавало впечатление, что он спал долго. Когда его кто-нибудь будил, осторожно толкая сапогом в бок, то не верилось, что прошло всего только пять минут.
Но вот на одном из привалов Глоба заснул, и его не разбудили. Он нарочно улегся на дороге, чтоб споткнулись о него, когда будут двигаться. Но случилось так, что на него никто не наступил, а команды он не слыхал: ночью тронулись без шума.
Глоба проснулся, когда около него уже никого не было.
Стояла непроглядная темень, упорно сеял дождь. Глобе стало вдруг страшно. Он почувствовал себя выброшенным на безлюдную незнакомую землю. Вскочил на ноги и изо всех сил закричал в темноту:
