Только это вряд ли — она и сама давно все знала и только посмеивалась над такими разговорами.
Но никто даже и не подумал, что она просто растерялась. Никогда прежде не принимала она этого зла как своей личной обиды. А тут ей так и показалось, что обидели ее и обидели незаслуженно. А незаслуженных обид она не прощала никому.
Вот поэтому Анюта, злая и решительная, ничего не стала откладывать и сразу же после работы отправилась в Дом культуры. Шла и всю дорогу уговаривала себя не «убивать обидчика, а поговорить с ним по-хорошему». Не Дунин все-таки, чтобы сразу носом в ледяную воду…
Она постучала в ту дверь, у которой ночью слушала музыку. Никто не ответил на ее стук. Тогда она толкнула дверь и вошла в маленький темноватый коридор. Там были двери, по одной с каждой стороны. Анюта уверенно постучала в левую — там, по ее предположению, находилась комната, откуда ночью доносилась музыка. Дверь распахнулась. Выглянул Куликов. Пальцы музыканта сжимали щетку, должно быть, он что-то чистил. Разглядев, кто пришел, он этой щеткой указал на дверь в середине:
— К директору — туда…
— А если к вам?
Посмотрев на Анюту из-под спутанных нечесаных волос, Куликов удивленно поднял одну бровь:
— Если ко мне? — Он слегка растерялся. — У меня тут не прибрано… Да и сам я… Не очень пригоден к дамскому обществу…
— Это не имеет значения, — сказала Анюта и вошла в комнату так уверенно, как это могла бы сделать только хозяйка. Она и не подумала, что так получится, и не затем пришла, чтобы показывать тут свою власть, которой у нее и не было. Все получилось само собой, и она это поняла только тогда, когда он осторожно прикрыл дверь и все еще удивленно проговорил:
— Садитесь, пожалуйста.
В комнате стояли очень хорошее старинное кресло и стол, тоже очень хороший. И кровать, и шкаф, который почему-то называется славянский. Сюда ухитрились еще втиснуть и пианино. На свободном пятачке между пианино и столом находился винтовой круглый табурет. Анюта села на этот табурет и решила, что это очень удобно: не сходя с места, можно посидеть за столом или повернуться к пианино. Великолепные вещи эти никак не совмещались с замызганной сторожевской комнатенкой и с решеткой на окне. Хоть и «ромбиком», и покрашенная голубым, но все же решетка.
Вещи эти совсем было потрясли Анюту своей изысканной строгостью, но она не поддалась, устояла. Устояв, возмутилась всей своей чистой и честной душой: сколько тут оказалось пыли и мусора! Какие-то тряпки, нечистые и помятые, брошены как попало. А на запыленной крышке пианино нахально расположились захватанные стаканы и голубая с позолотой тарелка, на которой самозабвенно пировали мухи. Это на пианино-то!.. Задохнувшись от возмущения, Анюта представила, как они, эти мухи, взлетают над тарелкой и заполошно жужжат, когда Куликов играет на пианино.
Вещи, построенные для красивой и, конечно же, умной жизни, — вот до чего их довели!..
Какое уж тут потрясение? От него не осталось и следа, исчезло, как туман на восходе солнца. Она совершенно успокоилась, и к ней вернулось ее постоянное деятельное желание навести тут полный порядок. Начала она с того, что критически осмотрела хозяина всего этого безобразия. Вот он во всей своей красе, или, вернее, во всей своей неприглядности. Двадцать семь ему, но до чего же захирел он в самые цветущие годы!
Стоит у двери серый, небритый, в заспанной измятой рубашке и помахивает щеткой.
Но ведь ему двадцать семь всего! И заметно, какой он еще молодой и крепкий. И красивый, несмотря ни на что. Анюта без труда представила себе, как он, взволнованный вдохновением, встряхивая легкой тучей русых волос, сидит у большого, солидно поблескивающего инструмента. А девчонки смотрят из зала влюбленно, а потом аплодируют и самозабвенно повизгивают: «Браво, Куликов!..»
А теперь такие же девчонки, чуть притомившись от танцев, просят: «Подкинь, Геночка, фоксик».
Этого Анюте и представлять не надо — сама слышала.
— Вы хоть бы форточку открыли, — с досадой сказала она, чувствуя непреодолимое, свойственное всем женщинам желание немедленно навести здесь порядок с помощью веника и тряпки. Но, как она понимала, начинать надо с хозяина, а что для этого сделать, она пока не знала.
— Форточку? Это всегда можно. У меня здесь и взаправду, как в лисятнике. Это мы сейчас. Для вашего удовольствия.
Подход к форточке был прегражден креслом. Куликову пришлось снять туфли и встать на кресло, чтобы дотянуться до форточки. Все это он проделал с подчеркнутой угодливостью и, распахнув форточку, спрыгнул на пол. Только тут он застыл, склонив перед Анютой голову, как бы ожидая ее дальнейших приказаний. Все эти дурачества ему понадобились только для прикрытия смутной тревоги, вызванной неожиданным посещением.
Пришла большая румяная женщина, которую он считал каким-то заводским начальством, а зачем пришла — непонятно.
— Ну зачем вы так себя изводите? — тихо спросила Анюта. Если бы даже она ничего еще не знала о Куликове, то, наблюдая за его бесхитростным придуриванием, она сама увидела бы, как беззащитен он, как жалок и как одинок. Жалость — признак бессилия, безответственное чувство и даже вредное.
Наверное, Куликов думал так же: усмотрев в ее вопросе проявление жалости, он еще больше начал придуриваться:
— Это вы по поручению месткома?
— Ну зачем же вы так! — воскликнула Анюта возмущенно.
— Ничего у вас не получится. Перевоспитать меня даже моя родительница теперь уже не сможет. — Он снова взял щетку и повернулся к двери, где на гвоздике висел его замызганный пиджак. Хороший был когда-то пиджак, дорогой.
— Все у меня получится, — сказала Анюта, удивляясь своей, ни на чем не основанной, уверенности.
Бросив щетку в угол; Куликов торжественно сообщил:
— Пришел час моей казни…
— Да что вы! — Анюта прижала ладони к груди. — Какая казнь? И совсем не затем я к вам пришла.
— Да я не про вас. Я сам себя казню каждый вечер. Сам себе я палач. Вот иду девчонкам танцы играть. Так что, если угодно, можете и вы попрыгать вокруг эшафота.
Теперь уж Анюта возмутилась. Слезы закипели в ее звенящем голосе:
— Ох, вы!.. Что же вы так возноситесь? Какой, подумаешь, герой, за идею страдалец. Да вы знаете, кто вы?.. — Тут она спохватилась, как бы не наговорить лишнего, и, рванув дверь, выбежала из комнатенки.
— Эх, и надоела мне такая жисть!.. — проговорил Федор.
— Не жисть, а жизнь, — весело поправила: его Анюта.
У нее после разговора с Куликовым было такое счастливое настроение, словно ей удалось какое-то трудное дело, хотя, по правде говоря, ничего ей не удалось: он просто выгнал ее. Посмеялся и выставил за дверь. Но Анюта была уверена, что сделала первый и самый трудный шаг и что в следующий раз — а она, конечно, опять пойдет к нему — она добьется своего. А чего добьется — этого и сама еще не знала.
Брат умывался после работы на огороде, и от него хорошо пахло нагретой солнцем землей и травой.
— Все один да один, — продолжал он. — Вот даже и картошку окучить не успел. А ты там где-то…
— Работа у меня такая. Ты сам, Федя, знаешь.
— У всех работа. Дрова привезли, видела? Пилить надо, пока погода стоит.
— Ох ты, хозяин мой заботливый! — Она хотела обнять брата, но он не позволил, вывернулся из-под ее руки. — Договорюсь я с пильщиками.
— Да не успеть мне одному-то.
— Ну, расплакался. Человек должен жить трудно, тогда он только и достоин называться человеком.
— Это ты где прочитала? — насторожился Федор.
— Слышала. Один умный человек сказал. Да я и сама так же думаю.
— Ты, выходит, тоже умная?..
Усмотрев в вопросе: брата определенный подвох, она сама спросила:
— А ты как думаешь?
На это Федор ничего не ответил, чем вызвал у Анюты то самое чувство досады и бессилия, какое она не раз испытывала за последние дни, вплоть до сегодняшнего вечера.
— С вами поумнеешь, — сказала она и сообщила, что завтра на работу не пойдет, потому что ее посылают в город на совещание профсоюзного актива, а когда вернется — сама не знает, но, во всяком случае, не позднее чем с последней электричкой.
Приехала она значительно раньше: еще не начинало темнеть, когда она вошла в полупустой вагон. Только расположилась у окна, как к ней подошла молодая женщина, которую она видела сегодня на совещании.
— Вы на кирпичном заводе работаете? — спросила она так, словно осуждала Анюту только за то, что она работает на таком заводе. И, не дожидаясь ответа, снова спросила: — У вас в Доме культуры работает Куликов?
— Да, — созналась Анюта, — работает. — И тут же сама спросила не очень доброжелательно: — А вам это для чего?
