– Все совершенно точно, как во сне! – быстрым шепотом сказал я, Татьяна мигнула вопросительно, тогда я пояснил торопливо: – Я видел тебя сегодня во сне, и там было все так же, да-да! Только мы не успели поцеловаться, Венка помешал, а все остальное – так же.
Она улыбнулась, взяла меня за руку, и мы пошли. Море было тем же, и пляж, и сосны, и люди – все, как и раньше, и одновременно по-новому. Шел тихонько, чувствуя, как Татьяна ласково держит меня за руку, поглядывал на море, небо, людей: да, все – другое! Татьяна шла, опустив голову, улыбалась растерянно-радостно. Она тоже мгновенно изменилась: и тени холодного высокомерия не было в ней; длинные ресницы подрагивали, лицо было открытым, незащищенным, глупо-счастливым, какое бывает у Светки.
– И я часто вижу тебя во сне, – тоже шепотом сказала вдруг она.
К нашим нотам откуда-то подкатился волейбольный мяч. Мы с Татьяной долго озирались по сторонам, не могли понять, куда и кому его кинуть.
– Да вы слепые, что ли?! – вдруг насмешливо крикнула сбоку какая-то девушка. Пять или восемь человек стояли кружком и смеялись, глядя на нас.
Чтобы поднять мяч и кинуть им обратно, надо было отпустить руку Татьяны, Я посмотрел на нее вопросительно. Татьяна улыбнулась мне, разрешая, отпустила мою руку. Я пробежал за откатившимся мячом, поднял его, привычно, определив на ощупь степень накачки и качество покрышки, так сильно послал его в кружок, что кричавшая нам девушка отскочила в сторону, какой-то парень подставил кулак, мяч высокой свечой ушел. в небо. Парень по-свойски крикнул мне:
– Эй, попасуемся, дружок?
– Спасибо, – по-прежнему шепотом ответил я, ожидая только одного: пока Татьяна снова возьмет меня за руку. Она взяла, мы пошли, а мяч, веселая компания разом исчезли, пропали, как в кино. – Знаешь, я только сегодня понял, что ты мне еще и в школе иногда так же улыбалась.
И это опять было самым важным.
– А я давно поняла. Еще в девятом классе. Помнишь, на практике в колхозе, когда я подвернула ногу, ты пять километров нес меня до станции?
– Да… Мне еще было ни слова не сказать.
– И мне! Поэтому я так и смеялась все время над тобой.
Меня что-то хлестнуло по щеке. Оказалось, ветка сосны, мы с Татьяной снова уже были в дюнах.
Я спросил удивленно:
– А как же это могло быть, что ты поняла, а я – нет?!
– Не знаю. Я только непрерывно злилась все это время, от лета до лета.
– Потому и…
– Ну да, поэтому и к Венке на дачу ездила готовиться.
– А как ты поняла, ведь лет нам одинаково?
– А мы, девушки, наверно, все равно постарше, хоть и лет одинаково.
Татьяна вдруг поскользнулась на шишке, я автоматически придержал ее за руку, она тотчас выправилась, и лица наши оказались вплотную. У Татьяны начали медленно закрываться глаза, я сильно обнял ее и поцеловал. Уже совсем по-другому, чем до этого. Татьяна больно обнимала меня рукой за шею, и вся она была какой-то послушной, согласной, я все сильнее обнимал ее и целовал. И никогда еще мне не было. так счастливо!… Вдруг Татьяна открыла глаза, посмотрела на меня жалобно и покорно. А я увидел, что мы лежим на шишках. Глаза у нее были совсем темно-зелеными, и вся она была такой красивой! Только так же смотрела на меня. А я вдруг подумал, что ей, наверно, больно лежать на шишках. И еще мне показалось, что Татьяна чего-то ждет… Сел, отодвинулся, отвернулся, сказал, хоть слова плохо выговаривались:
– Курить мне начать, что ли?
Татьяна долго молчала, а потом вдруг обняла меня за шею рукой, поцеловала в щеку, как мама это иногда делает, сказала:
– Спасибо, Иван. Я рада, что не ошиблась. За это я тебя и люблю.
Я посмотрел на нее, и мы снова стали целоваться.
– Ваня, боже мой!…
– Танька!…
– Нет, только не сейчас, не сразу.
– Да я не буду, ты же знаешь.
Откуда-то донеслись отчетливые звуки транзистора, потом голоса, смех. Татьяна испуганно высвободилась из моих рук, села, отвернулась, стала поправлять прическу.
– Тань, я ведь на всю жизнь!
– И я!
– Но ты веришь, что я?…
– Да. Я же тебя знаю. А ты?
– И я верю тебе. Только мне кажется, я тебя совсем не знаю.
– Это тебе только кажется.
– Наверно.
– Пойдем? – шепотом спросила она.
А я почему-то не мог двинуть ни рукой, ни ногой, и слова у меня не выговаривались.
– Пойдем-пойдем! – опять, как старшая, сказала она, просто взяла меня за руку.
Я вскочил, посмотрел на нее, и мы вдруг захохотали. Стояли, держались за руки, смотрели друг на друга и хохотали изо всех сил, даже раскачивались от смеха, нагибались, все не отпуская руки.
– Готовы! – сказал невысокий парень, выходя из-за кустов; в одной руке у него был транзистор, второй он держал за руку девушку ростом с Лену.
– Смотри-ка, а она тоже рыжая, как и ты, – сказала девушка, улыбаясь.
Тут и мы с Татьяной разглядели, что парень действительно рыжий, и опять захохотали, поскольку и меньшего предлога для смеха нам было достаточно. Точнее сказать, никакого нам предлога не надо было. Парень с девушкой, тоже держась за руки и глядя на нас, захохотали. Мы даже присели от смеха, закачались на корточках, вот-вот готовые упасть. И парень с девушкой присели, тоже покачиваясь, даже слезы от смеха у них показались на глазах. Прямо-таки гипноз нас захватил, накатил, как стихийное бедствие.
Не знаю, сколько времени мы так хохотали. В глазах у меня все расплывалось. Мы с Татьяной встали, с трудом перевели дыхание, вытерли глаза. И парень с девушкой поднялись. Мы кивнули им так, будто давно и хорошо были знакомы. И они нам ответили совершенно так же. Мы с Татьяной пошли в одну сторону, парень с девушкой в другую.
– Погоди, – растерянно сказал я, когда вдруг увидел, что мы уже идем по шоссе к станции.
Татьяна остановилась, посмотрела на меня. У нее было то же выражение лица, как у мамы, когда она ждет: так я сейчас поступлю или нет?
– Ребята-то, наверно, пьяные… – нерешительно сказал я.
Татьяна молчала, только стала смотреть на шоссе.
– Нехорошо ведь получится, – просительно уже выговорил я. – Хоть у меня и нет с собой прав, но бросать-то их вроде не по-честному, а?
Татьяна ковыряла носком туфли песок, смотрела вниз.
– И ракетки твои в машине остались. Ты уж не сердись, а? Только никак я не могу вот так уехать.
– Ну вот! А я все ждала, ждала: вспомнишь ты сам или…
– Вот ты, оказывается, какая! – с опаской сказал я.
Она привстала на цыпочки, поцеловала меня, сказала:
– Знал бы ты, до чего ж я тебя люблю!
И мы пошли назад. Долго молчали, а потом я сказал:
– Знаешь, можно, конечно, и шутить, и трепаться, но ведь есть в жизни вещи… Ну, на которых и вся жизнь стоит!
– Вот-вот: святые!
– Да, святые, хоть и старомодное это словечко.
– Нет, оно не может быть старо – или новомодным: оно вечное!
Я даже остановился. Татьяна и раньше нравилась мне, возможно, я любил ее с того самого времени, как нес на руках в больницу. Может, даже и еще раньше. Но вот только сейчас понял то главное, из-за чего я люблю ее. Это ощущение было таким сильным, будто до этого я сидел в кино и все происходящее видел на экране, а тут – сразу это экранное окружило меня, стало живым, моим собственным, родным! В чем-то самом главном мы с Татьяной оказались одинаковыми, как до этого у меня было только с мамой.
Татьяна стояла и терпеливо, очень внимательно и ласково смотрела на меня.
– Какого цвета небо? – спросила она очень серьезно.
– Голубого… И еще синего вон там. А там – белесое. -
– Ну вот! И я вижу его точно таким же, понимаешь?! Точно-точно таким же, как и ты видишь. И так у нас с тобой будет всегда, всю нашу жизнь!
А я почувствовал, что сейчас могу заплакать от счастья!… Не знаю уж, как Татьяна увидела это, только она поспешно пошла вперед. Шла себе и шла, а я смотрел на нее. И по-прежнему видел, конечно, ее красивые ноги и эти проклятые брюки-эластик, которые решительно ничего не скрывали, И голые руки, и шею, и плечи, и волнистые, уже высохшие волосы. Все это было и таким, как раньше, и совершенно новым уже, почти как мои собственные руки и ноги. Пошел за ней.
– Тебе надо что-нибудь поесть, – сказала она, – ты ведь так ничего и не ел.
– Хочешь, я сейчас на эту сосну залезу?!
Она остановилась, повернулась, посмотрела на меня, все поняла, сказала спокойно:
– Нет, пока не хочу. – Помолчала, добавила с улыбкой: – Пока.
– Но тебе даже говорить не придется; если в жизни потребуется, я и так пойму.
– Я же об этом тебе говорила, что знаю.
Около коврика с едой и бутылками, развалившись на спине, спал Венка. Больше никого не было. И вот тоже странно: все, что было до этого, даже сами ребята вдруг показались мне какими-то новыми, точно я сам теперь уже глядел на все будто с пригорка, сверху.
– Но Гусь-то ведь не мог опьянеть, – растерянно сказал я. – Он-то ведь себе на уме, как же он Венку бросил, ведь могла милиция. Да и Лена…
– Снеси его в машину, – сказала Татьяна.
