Филологи и физики были месяц на уборке винограда, а потом компанией человек в двадцать, в их числе и Александр, «метеором» поплыли вверх по Дону, к Цимлянскому морю.
Санчилов сразу приметил эту высокую, голенастую девчонку, с круглыми, словно удивленными глазами и независимым выражением лица.
Когда известный пижон и сердцеед Жорик Мордюков подъехал было к ней со своими обкатанными комплиментами, Леночка, пристально посмотрела на него, спросила:
— А что-нибудь менее затасканное есть в вашем репертуаре?
На ночь студенты остановились в пустующих в эту пору домиках для отдыха рабочих Волгодонского химического комбината. Домики с незамысловатыми верандами на простеньких подпорках, с двумя скамейками по бокам, стояли почти у берега реки.
В большой комнате самого большого дома собрались все, выложили на стол припасы. Здесь оказались помидоры и таранка, крутые яйца и пирожки.
В разгар веселья Леночка предложила Санчилову:
— Давайте пойдем к реке?
…Они сняли туфли и пошли по влажному прибрежному песку, оставляя глубокие следы.
Вдали на острове светил рубиновый глазок маяка в окружении тополей.
После шума студенческой пирушки здесь было особенно тихо, по-осеннему заброшенно. Говорить Александру не хотелось.
…Они подошли к перевернутому рыбачьему баркасу и сели на него. Пахло волглыми досками. Узкий мостик уходил в воду и внезапно обрывался. Сонно бормотала вода.
— Вы не такой, как другие, — сказала Леночка.
— Это плохо?
— Нет.
— Не разговорчивый?
— Нет, нет, дело совсем не в этом…
Потом, уже в Ростове, они ходили на концерты, в театры, бродили по городу: его набережной, паркам. Почему-то их особенно тянуло к памятнику Пушкину. Здесь, поздно вечером, почти ночью, Александр читал Леночке стихи Пушкина, впервые поцеловал ее.
Однажды, когда ему померещилось, что Леночка хмурится, чем-то недовольна, он спросил:
— Что за черная кошка пробежала между нами?
Леночка рассмеялась:
— Еще не родилась та черная кошка, которая могла бы пробежать между нами…
Ну, не молодец ли?!
А насчет недотепы — это он слишком. Покажет, на что способен!..
* * *
С веселой, остроумной «врачихой» Верой Ковалевой Евгения познакомилась в Сочи, где они отдыхали. Евгении сразу понравилась маленькая подвижная женщина с ворохом светлых волос, свежим лицом. Понравились естественная независимость, общительность, то, как говорила эта женщина о своем муже — сдержанно, с большой любовью и доверием к нему.
Они сдружились, вместе ходили на процедуры, просто погулять. Незадачливые ухажеры даже прозвали их «слониками», имея в виду тех, что шествуют на крышке пианино, словно приклеенные друг к другу.
Когда пришло время расстаться, обменялись адресами, чтобы переписываться.
Сейчас, после долгого перерыва, Женя решила написать подруге.
«Мне вчера стукнуло тридцать два. Много это или мало для женщины? Вероятно, очень много.
Собственно, я уже прожила несколько жизней: юную, ученическую, студенческую, когда училась сначала в металлургическом техникуме, потом, заочно, в педагогическом институте, и вот вошла, в нынешнюю, главную для меня жизнь — заводскую.
На бумаге должность моя выглядит довольно пышно: „инженер-методист по техническому обучению и воспитанию подростков“. По существу же все гораздо прозаичнее: поступают на завод мальчишки и девчонки лет четырнадцати-пятнадцати, а я их главмама.
Надо добраться до их сердцевины, дать рабочую профессию — прессовщика, токаря, штамповщика, слесаря, дать образование, потому что многие бросили школу, выпрямить характеры.
На заводе нашем — пятнадцать тысяч рабочих, и вот когда подростка присылает детская комната милиции или райисполком, начинается процесс обкатки. Занятие это, скажу тебе без фальшивых вздохов, любо мне, хотя дьявольски трудное..
…Утро мое обычно начинается так: встаю в шесть, кормлю своего Петушка, отвожу его в детский сад и еду трамваем на завод.
Я люблю наш Таганрог: дремучие заросли городского сада, каменную лестницу с солнечными часами, причалы и белые паруса яхт-клуба, видавший виды маяк и зеленую Чеховскую улицу.
И новый Таганрог люблю с его Приморским парком, широкими проспектами, потоком студентов радиотехнического института.
А трамвай все везет и везет — через весь город, — подрагивает на стыках, скрежещет на поворотах. Остановка „Шлагбаум“. Когда-то здесь действительно был конец города, стояли две нелепые узкие пирамиды из кирпича, с позолоченными шарами на вершинах. Но вот и пирамиды снесли, и город далеко отодвинул свою окраинную черту, а название „Шлагбаум“ осталось.
Вероятно, и с иным человеком бывает так: он совсем другой, в иных границах, а его все принимают за прежнего.
Вот мой Витя Дроздов… Представь себе мордашку с носом „сапожком“ и ржаными волосами. Впереди они, словно умышленно, не стрижены и кустиками нависают на уши, а сзади подворачиваются вверх.
Впервые он предстал передо мной в роскошных, расклешенных внизу блекло-зеленых джинсах, плотно облегавших икры ног. Ладонь парень картинно держал в приклепанном кармашке.
Я уже была немного наслышана об этом золотце. Для „личных технических целей“ он срывал трубки у телефонных автоматов. Нам его, из рук в руки, передала милиция.
— Ну что, Витя, будем работать? — спрашиваю.
Дроздов иронически улыбнулся:
— Я ж ребенок…
Пошла к нему домой. Ничего утешительного. Отец в „бегах“, даже алименты не платит. Мать, преждевременно состарившаяся женщина, давно утратила власть над сыном, стала жаловаться на него, на своих братьев.
— Жрут водку, его приучают. И водится Витька с каким-то отребьем. Только и слышу: Цыган, Черт…
Определили мы Дроздова в модельный цех: там делают деревянные формы для будущих отливок.
Мастер цеха, Трифон Васильевич, воспитатель божьей милостью. Своих двух детей хорошо досматривает, да и на заводе вечно с кем-то из молодых возится. Он строг, требователен и к похлопываниям по плечу не склонен. К слову сказать, из суворовцев. Не понимаю, почему его, старшего лейтенанта, уволили в запас?
Когда я привела Виктора к Трифону Васильевичу, мастер сказал скупо:
— Здесь теперь твоя рабочая семья, уважай ее.
Однако и у нас начал Дроздов фокусничать. То в соседнем цехе финку себе для чего-то делает, то на улице ночью песни горланит. Послали в колхоз на уборку фруктов — сбежал оттуда.
Трифон Васильевич на него все мрачнее поглядывает. А Витька дурачком прикидывается:
— Несовершеннолетний я…
Потом опять в милицию угодил — из-за драки. Пошла в милицию, прошу начальника:
— Бога ради, приструните его дядек-пьянчуг, уберегите Виктора от непутевых дружков.
В общем, стали этого Дроздова приводить в божеский вид. Всего не передашь, но — привели. Так сказать, вчерне.
Ну, хватит, второй час ночи. Завтра, нет, это уже сегодня, будем вручать у рабочих мест трудовые книжки, новобранцам, новым Дроздовым. Наш-то Виктор — в армии… И написала я о нем не без умысла — он служит в вашем городе.
Возможно, даже у твоего мужа. Вот если б это оказалось так! И ты бы за ним приглядела, и я как-нибудь приехала проведать… Мечта!
Не забывай свою подругу и пиши.
Твоя „инженерша“ Женя».
Да, Владлена Грунева подвело его давнее пагубное пристрастие к огню.
Взрывпакет обычно употребляют на учениях для имитации взрыва. Дроздов взбудоражил воображение Владлена рассказом о том, как солдат из соседней части положил два таких положенных пакета под перевернутую миску, стал на нее и взрывом был немного приподнят над землей.
Когда Грунев решил удостовериться, как горит бикфордов шнур взрывпакета, то уверен был, что в последний момент — ведь он должен гореть пять секунд, — успеет потушить огонь.
Грунев после тактических занятий утаил один пакет, долго рассматривал его в пустом классе. Порох, вероятно, был внутри небольшого желтоватого цилиндра из спрессованного картона и в коротком, твердом столбике. Владлен приложил зажженную спичку к воспламенителю. Он загорелся ярко, красиво, как бенгальский огонь…
…Прибежавший после оглушительного взрыва дежурный по роте увидел на ладони Грунева клочья мяса, кровь на гимнастерке и полу. Вот тогда-то и возникла версия о «сильном повреждении».
После первой помощи на месте Владлена машиной доставили в госпиталь в центре города. Под руки провели его через железную калитку с красной звездой и, бледного, испуганного, посадили в приемнике. Потом немедля обработали рану, и молодой хирург — башкир, закончив несложную операцию, ободряюще сказал:
— Не горюй, солдат, через две недели будешь, как штык.
