Так что капитана мы забрали силой. И к двадцати трем часам вся наша команда была на шлюпках. Новый год мы встретили под открытым небом, под звездами, которые в ту ночь были особенно ярки и чисты. В ночь под Новый год обычно загадывают желания. У каждого оно свое. У нас же, пожалуй, было одно желание на всех — пробиться к своему берегу, до которого, как мы догадывались, отсюда неблизко.
— Не заморил я тебя? — окликнул из своего угла Бородин. — Может, все-таки соснешь? Побасенка эта долгая, не на одну ночь. — Бородин усмехнулся, ожидая моего ответа.
— Рассказывай, — нетерпеливо потребовал я.
— Ну что ж, коли так! — согласился Бородин, шурша в ночи своей постелью. — Шлюпок, как я тебе уже говорил, было у нас четыре. И следовали мы курсом на Мурманск. Шлюпки держались вместе, но к вечеру ветер окреп, пошла крупная зыбь, а к ночи сорвался шторм.
Хотя все мы считались бывалыми моряками и не один шторм видели, но таких ужасов, должен сказать тебе, испытывать не приходилось. Помотало нас в ту ночь крепко. Представляешь, затащит на волну, а затем как ухнет вниз. Каждый раз казалось, все — конец, не выдержит больше наша шлюпка, разлетится в щепочки, но, видимо, и впрямь родились мы под счастливой звездой. Обошлась для нас и эта ночь благополучно. Правда, к утру наши одежки заледенели. И одно спасение было нам — костерок, который развели тут же, в лодке, набросав в ведерко дощечки от ящиков из-под консервов.
Северное море, как ты знаешь, если разойдется, гуляет на славу. Суток восемь мы болтались, потеряв из виду другие шлюпки, а когда стихло, поняли, что их нам не найти — сил не хватит искать. Представляешь, все ночи без сна, руки от весел стерты в кровь. Да и где искать их? Куда ни кинь — всюду безбрежное море. А тут еще пресная вода вышла — спасибо небо иногда трусило снежком. Мы собирали его, оскребая банки, снасти, планшир.
Все наши мысли были о береге. И когда наконец показалась земля, когда мой товарищ Сорокин крикнул, что видит ее, мы не поверили, решили, что ему почудилось. Мы даже и своим глазам поначалу отказывались верить. Хотя и долго ждали землю, все же появление ее было для нас неожиданным. Не верилось, что так скоро кончатся наши мучения. Мы тогда не знали, что они-то как раз впереди. И то, что нам довелось испытать в море, — десятая, если не меньшая часть того, что ожидает нас на суше.
Когда мы подошли ближе, то увидели, что это остров и нам не так-то просто выбраться на него — больно круты и обрывисты его берега. И при том волнении, которое держалось на море, рискуем погубить свою шлюпку. Мы налегли на весла, обходя остров стороной, ища место поудобней. И нашли, но в самой близи от него сели на мель. Над головой посвистывал ветер — и это-то утешало нас, мы думали: раз есть ветер, значит, придет и волна, которая снимет нас. И она пришла, подняла нас и бережно вынесла в целости и сохранности на берег.
Снегу на камнях было вдоволь, не то что на планширах, и мы уж отвели душу. Знал бы ты, как мы ели этот снег! Эх, господи, даже и не верится порой, что все это было, вспоминаешь иногда, будто книжку про чужих, незнакомых тебе людей читаешь.
Поначалу мы даже не ведали, где находимся, только позже, когда удалось выбраться с острова, узнали, что это был остров Надежды. Русские поморы в свое время звали его Пятигором, на норвежских картах он значился как Хупен. Этот остров, как мы выяснили потом, лежал примерно в ста двадцати милях от Шпицбергена. Но тогда-то мы не знали, куда прибило нас. Кругом лежало море, и мы были рады тому, что наконец-то под ногами твердая земля, что мы можем хоть немного передохнуть, в ожидании других шлюпок. До последнего дня пребывания на острове мы надеялись, что наши отыщутся, что мы непременно встретимся. И вместе пойдем дальше. Но ни одна из наших шлюпок не появилась.
В шлюпке нас было девятнадцать — восемнадцать мужиков и одна женщина — судовой врач Надежда Найдич. Надежда на острове Надежды. Каково?
По тому, как надолго замолчал Бородин, я решил, что он на время разомкнул цепь воспоминаний и думает сейчас о той женщине, о прежней любви, о том, что, по-видимому, не всегда выскажешь вслух.
— Да, — сказал в раздумье Бородин, — многое бы я отдал за то, чтобы вновь увидеть ее…
— Но разве это так трудно, — возразил я. — Это же очень просто. Сходи в паспортный стол, наведи справку. И поезжай.
— Это все так. Но если бы все от моего желания зависело. Захочет ли она встретиться со мной? Вот ведь в чем вопрос. У нас все так странно вышло. Если наводить мосты, так этим надо было раньше заниматься. Жизнь, по сути, прожита. Жаль только, что расстались так глупо. Слова доброго не нашлось сказать друг другу. Стоим — молчим, будто не на всю жизнь, а так, на день — на два, расстаемся. Хотя сердцем и тогда чувствовал, что никогда больше не встретимся. Да и она, должно быть, знала об этом. Раньше думал, что не вынесу разлуку с ней, а вот вынес, живу, и ничего мне не делается, — усмехнулся Бородин.
— Да что ж такое приключилось с вами? — спросил нетерпеливо я. — Что помешало вам остаться вместе?
— Многое, — ответил уклончиво Бородин. — Да ты из моего рассказа все сам поймешь. А насчет паспортного стола ты правильно посоветовал. Можно и попытаться найти Наденьку, хотя моя баба ревнует к ней люто. Она ведь всю историю знает, я ей про наши с Надей отношения все рассказал, даже карточку ей Надину показал, которую она потом куда-то запрятала.
— Хотелось бы мне, ей-богу, повидать сейчас Наденьку, — вздохнул Бородин. — Другие вон батальонами, дивизиями собираются вместе, чтобы вспомнить свои пути-дороги, боевых друзей. Нам, правда, ничего героического не выпало. А все же есть что вспомнить! Есть!
Бородин закашлялся.
Я ждал, когда он продолжит свой рассказ.
— Я уж сказал тебе, что остров стал нашим спасением. Не успели мы выбраться на берег, как снова начало штормить. Даже с берега было страшно смотреть на разыгравшуюся непогоду.
Выбравшись на берег, мы допустили большую оплошность: нам бы шлюпку как можно дальше, в глубь острова затащить, а мы ее вблизи берега за камни задвинули. Ну и смыло ее. Хорошо хоть провиант из шлюпки вытащили, перенесли все в палатку, которую сработали из паруса, шинелей и накидок.
Устроились мы на первых порах неплохо. Правда, жилье было холодноватым, но зато мы могли в нем укрыться от ветра. Как могли подбадривали друг друга. Третьи сутки не приходил в себя наш капитан, все время метался и бредил, отдавая разные команды. Надюша с воспаленными глазами сидела рядом с ним.
Мало кто из нас не переболел тогда. Пока были в напряжении — болезнь словно бы обходила, как только напряжение спало, она тут-то нас и стерегла. И Наденьке, бедной, пришлось бегать между нами — от одного к другому. И откуда у нее только силы брались… Помочь-то ей, по сути дела, было некому. Вот мы и лежали впокатушку. Кто с сильной простудой, кто с воспалением легких.
Хуже всех был Боря Хорьков — самый молодой из нас, почти мальчишка, ему как раз перед отходом из Рейкьявика девятнадцать исполнилось. Такой был светлый и восторженный паренек. Все стихи о море писал. Большей частью грустные, будто бы знал, что написано ему на роду. Умирал Боря тяжело, в сознании, широко раскрыв свои красивые глаза, прося Надюшу спасти его. Да что могла сделать она?
Борина смерть была первой нашей потерей… И потому все мы переживали ее тяжело. За тот год с небольшим, что Боря пробыл на «Декабристе», мы успели привыкнуть к нему, сжиться с ним. Мы гордились им перед другими, потому что ни на одном судне не было больше поэта, который бы не только писал стихи, но и печатал их в газетах, посвящая то кому-либо из нас, то всему нашему кораблю.
Вслед за Борей Хорьковым потеряли мы нашего радиста Сашу Федотова — неугомонного фантазера и мечтателя, занимавшего нас в свободное время в кубрике рассказами о том, что настанет время, когда человек выйдет на связь с другими цивилизациями, для чего ему потребуется другая азбука, отличная от той, которой пользуются сейчас радисты всего мира. И над этой азбукой ломал голову Саша Федотов, исписывая свои тетради загадочными знаками, выстукивая их ключом, знакомя нас с возможными вариантами межпланетной связи. Будь сейчас Саша в живых, он непременно бы работал в космическом центре, потому что толковым, сообразительным человеком был. Пожалуй, радиста лучшего, чем он, не было во всем нашем пароходстве. И, быть может, во всем флоте…
Капитан наш был все так же плох, и команду на себя по долгу старшего взял боцман Старков. Я ничего не имел против его командирства, да только не нравился мне он. Причин к тому было много. Выскочка. Всюду норовил сам. О таких обычно говорят: каждой бочке затычка.
Ты можешь спросить: как такого на корабле держали? Морская братва — народ крутой, и если им кто не показался — живо выметут. Но тут вот что вышло. Прежний наш боцман Михайлов перед самым отходом из Мурманска с приступом острого аппендицита свалился, и тут как раз подвернулся этот Старков, который бы вроде ожидал свободного судна и о котором никто из нас ничего как о человеке не знал.
