На этот раз Володьку не ждал готовый обед. Заслышав его шаги, Кузьма буквально выполз из избы. На четвереньках, Как раненый зверь.
— Устал?
— Есть немного, — признался Володька.
— Сено как? Все пересохло?
— Еще бы! По валку идешь — труха.
— Вот народец! Ну, я до этого Никиты доберусь.
Скрипнув зубами, Кузьма сел на чурбак, начал разматывать полотенце на шее:
— Посмотри-ко, нельзя ли их к чертовой матери?
Крутая загорелая шея Кузьмы чудовищно распухла, палилась нездоровой краснотой. И из этой красноты злыми пауками проглядывали фурункулы-черные головки их угнездились у самого основания шеи-знали, где выбрать место.
— Ничего не выйдет, — сказал Володька. — Подкожные.
Невесело почаевничали, посидели за столом. Потом Кузьма встал, посмотрел на запад:
— Чего зря траву переводить. Отдыхай.
Вдруг Пуха подняла голову, настороженно уставилась на кусты, скрывавшие калтус.
Кузьма и Володька переглянулись.
— Вроде треск какой, — сказал Володька, прислушиваясь.
Конечно, треск. А вот и крик. Едут!
Кузьма облегченно вздохнул:
— Беги за водой — пой гостей чаем!
Володька схватил чайник, сломи голову побежал к речке. И зря, совершенно зря, потому что вместо гостей из кустов выехал Колька…
Завидев Кузьму и Володьку, он помахал им рукой:
— Привет колхозным трудягам!
«Ну и задавало! — подумал Володька, вглядываясь в бледное, но улыбающееся лицо Кольки. — Сам еле на коне сидит, а делает вид, что ему все нипочем».
Подъехав к избе, Колька спрыгнул с коня, небрежно поддал ему сапогом под зад:
— Иди подкрепись.
— Где остальные? Сзади? — спросил Кузьма.
Колька не спеша сощелкал пальцем комки грязи со своей полосатой рубашки, причесал мокрые волосы.
— Дорожка, однако. Как вы машину протащили? Я смотрел-смотрел — следов-то нет.
Володька решил поддержать авторитет Кузьмы:
— Кузьма Васильевич новую трассу проложил…
— Ладно, не в трассе дело, — нетерпеливо оборвал Кузьма. — Почему долго не ехали? Ждете, когда дождь грянет?
— Экий ты быстрый… У нас актив два дня носа не показывал, а ты захотел…
— У вас и без актива делать нечего, — опять вмешплся Володька. Его до глубины души возмущал тот снисходительный, небрежный тон, каким Колька разговаривал с Кузьмой.
— Твоя забота, знаешь, — поел и на бок.
Володька не удостоил Кольку ответом. Что ему расписывать себя! Пускай Кузьма скажет.
Но Кузьма — странное дело — промолчал.
— Грабли одни, двое пезете? — спросил он у Кольки.
— Завтра те и другие будут.
— Завтра? — Кузьма, закусив губу, попытался разогнуться.
— А тебя здорово, друг, скрутило. Чирьи?
Кузьма недобрым взглядом уставился на Кольку:
— Я говорю, почему завтра, а не сегодня?
Колька деланно усмехнулся, но марку выдержал:
— Чудак человек. Сено-то огородить надо? И потомсмотри, как парит. Умные люди говорят, к дождю.
— Так, — сказал Кузьма. — Дождичка ждете? А на Шопотках навоз разводить будем? Ну вот что, передан Никите: ежели он завтра — слышишь? — ежели он завтра утром ке пригонит грабли, я из него душу вытряхну. Так и скажи.
— Скажу. — Колька, еще не веря своим ушам, пролепетал: — Так мне, значит, на сто восемьдесят?
— А чего тебе здесь делать? Нам грабли нужны!
Через минуту Колька уже сидел на коне. К нему снова вернулась прежняя уверенность. Глядя сверху на согнувшегося Кузьму, он спросил тоном начальника:
— Сводка готова?
— Какая сводка, завтра бригадир приедет.
Колька нахмурил брови:
— Не одобряю. Нынче насчет дисциплинки, знаешь?
Кузьма поморщился:
— Езжай. Да лучше рекой — мы рекой ехали.
— Нет, ты серьезно? — Колька даже привстал от удивления. — А что? Это подходяще.
Уже спускаясь к Черемшанке, он оглянулся, крикнул:
— Володька, там бабы по тебе убиваются. Говорят, заели комары бедного. Что сказывать? — Колька громко рассмеялся и въехал в кусты.
— Паскудный растет парнишка, — сказал Кузьма.
В другой бы раз эти слова несказанно обрадовали Володьку, но сейчас он не придал им никакого значения.
Страшное подозрение закралось ему в душу. Как же так?
Он работал, работал, как проклятый работал, а на поверку выходит все по-старому. И там, на Грибове, попрежнему думают, что он, Володька, дурака валяет. А что?
Докажи, что ты не верблюд, и почему Кузьме было не сказать Кольке: так и так, мол, Владимир выручает. А то как воды в рот набрал. Нет, это неспроста. Ты ишачь, а трудодни дяде. Ловко придумано. Многовато заработаешь, Кузьма Васильевич. Нет, поищи другого. Мы тоже не лаптем щи хлебаем.
И остаток дня Володька работал спустя рукава. Стали лошади — пусть стоят. Захотелось выкупаться — пошел выкупался.
Пуха с явным неудовольствием посматривала на него.
«Ох, Володька, — казалось, говорил ее взгляд, — смотри, Кузьма узнает…»
— Да пошла ты к дьяволу! — взрывался Володька. — Шкуреха продажная! Прикормили кашей.
Вечером он пришел к избе угрюмый, подавленный, избегая встречаться глазами с Кузьмой.
— Что невесел? — спросил Кузьма.
— Голова болит.
— Плохо дело, не хватало еще, чтобы ты раскис. Пей чай да ложись может, за ночь и отлежишься.
Нет, за ночь Володька не отлежался. Утром вышел из избы сгорбившись, болезненно морщась от яркого света и шумно дыша — что-что, а разыгрывать сироту Володька умел как следует.
— Не полегчало? — с беспокойством спросил Кузьма.
Володька покачал головой.
Пополоскали кишки чаем. Солнце калило вовсю — только по краям, над кромкой леса, кое-где клубились легкие бурачки.
— А погодка-то разгулялась, — сказал Кузьма, — Вот наказанье. Приедут с Грибова, а мы оба на больничном.
Да не приедут, дурак ты эдакий, — хотелось крикнуть Володьке. Завтра ильин день-все к вечеру укатят. Специально тянут, чтобы поближе домой ехать. Он, Володька, например, еще вчера догадался, когда Колька начал дипломатию разводить. «Сено огораживать надо…» А от кого? Скот-то сейчас не на отгуле. Нельзя подождать? Тото и оно. Как ильин день, так людей на цепях не удержишь на сенокосе. Но с конюха спрос маленький, мысленно махнул рукой Володька. Чего он будет просвещать его? Грамотный. Должен понимать.
Меж тем Кузьма поднялся на ноги:
— Пойду. Может, сколько покошу. А то скоро нагрянут — задел у нас небольшой.
И он, согнув обвязанную полотенцем шею, пуще обычного припадая на раненую ногу, заковылял к лошадям, связанным на колу за избой. Чтобы отвязать веревку, он опускался на колени, потом медленно, точно поднимая стопудовую тяжесть, выпрямлялся. Снять веревки с лошадей ему все-таки не удалось, и они, извиваясь, ослепительно вспыхивая на солнце, поволоклись сзади лошадей.
Долго ни единого звука не было слышно в той стороне, куда ушел с лошадьми Кузьма. Но вот утреннюю тишину, как строчка пулемета, разорвал стрекот косилки.
«Поехал, значит», — с облегчением вздохнул Володька.
Он представил себе, каких мук стоило Кузьме запрячь лошадей в косилку, как качает его на каждой кочке и в каждой ложбинке и как судорожно, до темноты в глазах, ворочает он распухшей шеей, и ему стало не по себе.
Но он не сдвинулся с места. Пущай. Раз он так, то и ему так. Дурак, идиот! — ругал себя Володька. Тебе на глазах у всех в рожу заехали, а ты разнюнился, сочувствие выказываешь. Как мог забыть?
Он вслушивался в далекий стрекот косилки, невольно вспоминал, как еще вчера сам лихо разъезжал по лугу и с тоской думал о том, что уже никогда не повторится то, что он пережил в эти дни. Он чувствовал себя обкраденным, униженным. И слепая ярость, отчаяние душили его…
Смахивая слезу, он посмотрел на Пуху, которая, приподняв голову, внимательно прислушивалась к звукам, доносившимся с мыса, и вдруг разразился неистовой бранью:
— Паскуда! Сума переметная! Думаешь, не замечаю, как ты к нему липнешь! — Он схватил со стола кружку, швырнул в Пуху.
Пуха увернулась и вдруг пулей бросилась по тропинке на покос.
Володька позеленел, затопал ногами:
— Смотри, убежишь — всё!
И Пуха, одумавшись, повернула назад.
После этого он сходил к речке — в самый бы раз искупаться, но не искупался, полежал в избе, потом снова вышел на воздух.
С запада угрожающе надвигалась темень. Солнце перекрывало рваными облачками. Их полосатые тени медленно скользили по искрящейся листве деревьев, по сникшей траве на пожне, изнывающей от жары. Вокруг избы тучами носились оводы.
«К дождю беснуются, проклятые, — подумал Володька. — А тот косит, ни черта не замечает».
Вопреки его ожиданиям, Кузьма вернулся с покоса веселый, возбужденный, довольно свободно поворачивая голову.
— Разработался. Ну, сначала гнет — каюк, думаю.
