Настя валялась на диване и без конца придумывала жалостные истории, в которых отец был несчастен, а она благородна.
А все-таки надо жить. Реви не реви, а жить надо. И что-нибудь делать. И сейчас, не откладывая. Уборкой, что ли, заняться? Настя вскочила с дивана.
На глаза попался мешок с желтыми лямками. Она присела на корточки и принялась разбирать в мешке вещи. Ватник! Настя вытащила его и рассматривала как какое-то чудо, щупала, гладила. Совсем новенький ватник, они с Димкой раздобыли его в магазинчике где-то на окраине города. Теперь он уже не пригодится Насте. И резиновые сапоги не пригодятся. И платок в красных букетах, как у молодухи с картины Кустодиева.
Она так крепко задумалась, сидя на корточках над мешком, что вздрогнула от неожиданности, услыхав поворачивающийся в замочной скважине ключ. Вернулась из библиотеки мама. Настя стащила с головы «кустодиевский» платок.
Она старалась встречать маму как можно веселее. И мама входила в дом с какой-нибудь жизнерадостной фразой. Мама принесла бутылку молока, ломтик сыра для ужина и два темно-бордовых пиона.
— Я таки всучила повести Тендрякова тому парню, помнишь, развязный такой? — оживленно, может быть чуточку громко, говорила она, входя. — Помнишь, Настя?
— Помню. Он еще в клетчатой рубашке был, помню.
— Да. А это пионы от одной читательницы. Я дала ей прочесть «Даму с собачкой». А она взяла и принесла мне пионы. Уж очень понравилась ей «Дама с собачкой»!
Мама не обратила внимания на резиновые сапоги, валявшиеся в прихожей на самом ходу, не задерживаясь прошла в комнату и говорила оттуда так же громко:
— Оказывается, он работает сварщиком на заводе. Ты знаешь, что такое быть сварщиком, Настя?
— Что-то не представляю. Наверное, квалифицированная работа.
— А знаешь, он неплохой. Притворяется циником, а если разобраться, неплохой, даже очень хороший. Любопытно, зачем они притворяются разочарованными, когда и жизни-то вовсе не знают?
Она замолчала. Настя заглянула в комнату.
Она стояла возле письменного стола, опустив руку с пионами, махровыми шапками вниз. Настя неслышно шагнула назад.
— Мутер, готовься обедать, — позвала она, переждав некоторое время, и вошла к матери, на всякий случай свалив по дороге со столика телефонную книжку.
Мама положила цветы на стол и вяло расстегивала кофточку. У нее было усталое лицо, сильно осунувшееся.
— Пыль в комнате, беспорядок. Стыдно, Настя. Нельзя опускаться, — сказала она.
— Не буду… Если мне в твою библиотечку устроиться, мама?
Мама быстро подняла на нее глаза, темные от темных подглазий.
— У тебя нет подготовки к библиотечной работе. Кроме того, у нас заполнены штаты.
— Куда же мне? — спросила Настя.
— Все это свалилось на нас. Не знаю даже куда, — сказала мама, покачивая головой.
Настя заметила: у нее появилась привычка качать головой, удивленно, словно что-то хочет понять и не поймет.
— В конце концов, не все ли равно? — беспечным тоном сказала Настя. — Надо зарабатывать на жизнь, вот и все. Устроюсь где-нибудь.
Мама неслышно спустила к ногам юбку, перешагнула, набросила на плечи ситцевый халат.
— Серафима Игнатьевна по пути от тебя заходила ко мне, — как бы между прочим сообщила она, завязывая поясок на халате, а сама следила в зеркале: что Настя?
— Значит, ты в курсе… о чем мы говорили. Ты согласна со мной? — спросила Настя.
Как неестественно они разговаривали! Им было бы легче, если бы они не старались молчать о том, что изменило их жизнь так резко. Но о том они молчали.
— Значит, ты в курсе, — повторила Настя. — Мне теперь надо зарабатывать кусок хлеба, ты согласна?
— Конечно. Но нельзя думать только о заработке. Скучно, когда в голове мысли только о заработке.
Внезапно к горлу Насти подкатился клубок слез, она ответила:
— Когда я собиралась на стройку, я думала о другом.
Мама завязала пояс, расправила складки халата, не спеша, каждую складку, и с невеселой усмешкой, которую Настя увидела в зеркале:
— Ты ведь не упрекаешь меня? Впрочем, может быть, и верно, я виновата. Надо было потерпеть.
…Долго, с отчаянием будет помнить Настя эти слова!
В авторемонтные мастерские на работу не взяли. Восемнадцати нет? Не нуждаемся. Свяжись с подростком — наплачешься. Тоже ремонтник!
На фабрике мягкой игрушки, напротив, уговаривали остаться. Девичья работа. Ленточки, тряпочки!
Десять лет учиться геометриям и экономгеографиям, а в результате шить «матрешкам» фартучки, — как вам понравится? Чепуха какая-то!
На завод безалкогольных напитков Настя не зашла. Постояла у ворот. «Бывают артистки, геологи, строители комсомольских городов… а я?»
Впрочем, никто не гнал Настю на завод безалкогольных напитков, случайно попался на глаза по дороге.
Вечером острила, докладывая маме о хождениях по мукам.
— Если бы хоть с алкоголем напитки, а то малиновые сиропы, представляешь, работка?
У них выработалась привычка шутить над своим невезением. Они изо всех сил упражнялись друг перед другом в юморе.
На следующий день позвонила Серафима Игнатьевна.
— В горисполкоме есть комиссия по распределению выпускников на работу. Распределяет. Да. Именно выпускников, да, на работу! Даже этого не знали? С луны вы, что ли, свалились?
Таким образом Настя получила путевку горисполкома на часовой завод. Приличный завод, не какая-то там игрушечная или мебельная фабрика. И от дома недалеко.
Вячеслав рыцарски сопровождает Настю. Каждое утро, собравшись в читальню, он встречает ее, как раз когда она выходит из дому искать работу.
Он притворяется, что удивлен — вот не ожидал! — и меняет маршрут, следуя за Настей в противоположную сторону.
— Делать то, что абсолютно тебе безразлично, — значит, убивать в себе «я». С какой стати? Зачем? Насилие над личностью, — философствует Вячеслав. — Если что в жизни интересно, так это развивать свое «я». Я хочу жить, как мне интересно. Мне! Понимаешь?
Он философствует в таком духе каждое утро. Настя слушает. Хорошо ему рассуждать, у него отец инженер, обеспечен. Над ним не каплет. Она замечает на нем разношенные сандалеты, с дырочками на носках.
— Ай-ай, Вячеслав, сандалеты скоро каши запросят. А когда совсем развалятся, кто новые купит? Папа?
— Плоские шутки! Я хотел прочесть тебе стихи Уитмена, вчера натолкнулся в читальне… А хотя бы и папа? В конце концов, у них с матерью главный смысл в жизни…
— Ты?
— Не понимаю! Что за насмешки?! — вскипел Вячеслав. — Тебе не идет быть занозой. Я считал тебя поэтичной… Да, если хочешь, я. А что им осталось, если уж прямо говорить? Что им важнее: чтобы сын зарабатывал на сандалеты, которые отцу ничего не стоит купить, или искал себя в чем-то крупном, еще неизвестно в чем, но…
Он вспомнил, что у Насти особые обстоятельства, и, смутившись, умолк.
— Хочешь, прочту Уитмена? — спустя некоторое время повторил он.
— Не хочу.
— Большинство людей вообще обходятся без стихов, тем хуже.
Он замкнулся. Но обратно не повернет, будет молча, с оскорбленным видом шагать рядом, пока Настя не скажет: «Всего!»
Они отшагали два переулка, одну недлинную улочку, еще переулок и подошли к заводу, обнесенному кирпичной стеной.
— Что господин Случай подсунет, то и бери, — сказал Вячеслав, останавливаясь перед калиткой с вывеской: «Вход по пропускам».
— Не «господин Случай», а комиссия по трудоустройству горисполкома, — деланно засмеялась Настя.
Иногда она ненавидела критический тон Вячеслава. Конечно, часовой завод — чистейшая случайность в ее жизни. Но что делать, если у тебя ни к чему нет талантов, а надо есть? Кроме того, надо же приносить обществу пользу.
— Общие слова!
— Но слушай, Вячеслав, зачем тогда жить?
— Неужели затем, чтобы стать рабочей, наладчицей или кем-то еще? На твое место найдется десяток других приносить такую пользу.
— А что делать мне?
— Что не могут другие.
— Я не умею. Мне надо зарабатывать на жизнь.
Он пожал плечами.
— Зарабатывай, если надо, но не подводи идейную базу. Словá, словá!
Такая критика Вячеслава нагоняла на Настю уныние. Она стояла у заводской калитки. Не хотелось входить.
Должно быть, Вячеславу стало ее жалко.
— Возможно, и мне грозит что-то в этом роде, — сказал он, думая утешить Настю. — Вот доношу сандалеты. У меня отец с самодуринкой, как все старики. Неизвестно еще… как повернется… Часовой все-таки не самый худший вариант. Знаешь, кто было часовщиком? — спросил он. — Бомарше в расцвете литературной славы.
— Бомарше? Удивительно! Кто бы подумал? Ну, если Бомарше был часовщик, мне сам бог велел.
Настя подняла руку и пошевелила в знак приветствия пальцами, как артистка на сцене, играя фабричную девчонку в производственной пьесе. И отворила калитку.
