— Я видел его.
— Он дает калым… несметное богатство. Я пока ничего не взял. А он, вот видишь, прислал подарок — барана и мешок рису.
— Дядя Юнус… Вы любите Тозагюль. А она, знаю, ненавидит Желтую птицу. Она любит другого…
— Она мне сказала.
— Дядя Юнус… Ради вашей дочери… Ведь вы ее любите… Подождите еще год… один год… Или я убью Желтую птицу!
— Тозагюль мне тоже это сказала…
— Сказала? Что?
— Что она убьет его…
— Тогда подождите год. Один год!
— Зачем?
— Я заплачу вам калым. Ведь вы же знаете, что я коплю деньги.
Юнус молчал, глядел на свои скрещенные ноги.
— Иль вы не верите мне?
— Что?
— У меня есть… Я накоплю еще…
Юнус не ответил, кряхтя, поднялся с паласа, взял пустой чайник, вышел.
Немного погодя он вернулся, опустился на прежнее место, принялся переливать из чайника чай в пиалу, а потом обратно.
— Так лучше заваривается, — сказал он, словно Курбан этого не знал.
— Дядя Юнус… Ну я прошу вас… как отца прошу…
— А может, хватит копить? Помнишь, я говорил тебе еще летом. Ты тогда не понял?
— Понял я. Подождите год. Я заработаю еще.
Юнус помолчал, не спеша налил в пиалу чаю.
— Он не даст нам покою. Будет присылать нам подарки.
— Как же быть? Значит, Тозагюль выйдет за него?
— Я этого не сказал. Я сказал: хватит копить деньги. Вы мои дети: Тозагюль — дочь, а ты — сын. Об этом мы говорили еще с твоим отцом Ахмедом. Мне не надо с тебя калым. Готовься к свадьбе, Курбан.
— Дядя Юнус…
— Я сказал, Курбан: вы — мои дети. Готовьтесь к свадьбе. Бери Тозагюль.
I
Дорога… Дорога… Весь свой нескончаемый век идет по ней караван — и в стужу, и в зной, в светлый июньский полдень, и в глухую декабрьскую ночь.
Не знает караван ни отдыха, ни сна.
Одним людям он везет счастье, другим смерть.
Зовут этот караван — время.
Вот уже четвертый год идет караван с той поры, как Курбан и Тозагюль сыграли свадьбу, и давно не слывет Курбан скрягой. Зачем ему теперь калым, для кого?..
Правда, есть люди, что после первой жены покупают за калым вторую, а иной раз и третью, да и четвертую. Шариат разрешает иметь четыре жены, но аллах многомилостив: иной мулла или табиб-знахарь, волостной управитель, купец, бай имеют и больше четырех жен. Курбан знает таких. Известный всей округе Желтая птица, прозванный так за свой лисий малахай с черным бархатным верхом, придававший ему удивительное сходство с беркутом, имеет, говорят, не только тысячу верблюдов, но и пять жен. В то памятное лето, когда он проведал о красоте Тозагюль и предложил Юнусу за его дочь сказочный калым, Желтая птица уже имел четырех жен и хотел, чтобы юная Тозагюль была пятой.
И ничего. Ни громы, ни молнии, ни землетрясения не разразили Желтую птицу за этот грех. Богатства его приумножились, юных жен в ичкари стало больше.
Иной раз ляжет Курбану на сердце мысль: как можно любить сразу пять жен?.. Вот он, Курбан, любит одну Тозагюль, и каких бы еще красавиц ни предложили ему, пусть даже райских пери, он бы сказал: «Не нужны мне никакие прелестницы, и райские пери не нужны, оставьте мне мою Тозагюль».
«Невдомек, — всерьез задумывался он иногда, — люди они или нет, эти богатеи?.. Пять жен! Хм!.. Как могут все пять быть тебе одинаково дороги, любимы?! Наверное, какую-нибудь одну он любит больше, а других меньше?.. Или, может, совсем не любит их, тех-то остальных?! Ведь если любишь, вот как я свою Тозагюль люблю, так тебе никого, кроме нее, не надо! Или забавляется с ними, как дитя с игрушками?.. Чем больше игрушек, тем дитя разбалованнее, капризнее и требует новых игрушек. С прежними ему уже скучно. Э-хо!.. — вздыхал Курбан, внутренне отказываясь понять этих алчных людей. — Видно, они похожи на моего петуха. Ему все четыре курицы одинаковы. Хотя и он, этот петух, бывает обойдет одну, обойдет другую, а к третьей помчится, сломя башку, распустит одно крыло до земли и чертит вокруг нее козырем. Нет, не знаю, что это за люди мираб Хашимбек, Желтая птица, волостной Абдул-хай. Не понимаю!» — заключал он и снова вздыхал., Да, четвертый год идет счастливый караван Курбана и Тозагюль. Нет, никакого каравана прежде не было. То есть был, конечно, шел караван времени, как шел он вечно, всегда, но Курбан его не замечал. Тот караван был не для него. Помните, он знал тогда только одно — работу. И был одержим одной мыслью: копить деньги, собрать калым, взять Тозагюль в жены. Но оказалось, что калым не нужен Юнусу. Значит, Курбан не знал Юнуса прежде, хотя и прожил с ним в одной мазанке почти все свои девятнадцать лет. Да, не знал. Ведь этот беркут — Желтая птица — давал за Тозагюль такой калым, что у Курбана холод пошел по спине под теплым халатом, когда Юнус уже после свадьбы сказал ему об этом.
— Семь верблюдов, груженных коврами, хлопком, рисом, черным кишмишом. И еще хурджун денег, серебром… А сверху пять горстей золота. И велел, чтобы я со всем этим добром отправлялся туда, — Юнус кивнул, — на север, в Нижний Новгород, на ярмарку. Начинать иную жизнь, богатую.
— А этот… Нижний Новгород, далеко он от нас?
— От нас-то?
— Ну да. Долго ли пришлось бы идти с караваном?.
— А кто ж его знает? Может, год, а может… два.
Курбан откачнулся.
— Два?!
— А что?.. По караванной тропе, может, и за два года бы не добрался.
— А как же тогда? На такой длинной дороге?.. Одному?.. С караваном?..
— Ты в Ташкенте бывал? — вместо ответа спросил Юнус.
— Ну?!
— Что ну? Бывал, я спрашиваю, или нет?
— Так ведь и не однажды. Сами знаете…
— Видал железную дорогу? Паровозы? Поезда? Видал?
— Ну, как же! Красотища! Силища! Голова, я вам скажу, отец, работает у этих русских. А?!
— Вот. Вот этот конь… он самый и есть. А Желтая птица сказал мне: вместе с караваном я сяду на этого железного коня и поеду.
— Вместе с караваном?!
— Да.
Курбан замолчал. Юнус отпил из пиалы два глотка чаю, сказал, положив руки с пиалой на скрещенные колени:
— Можно бы, говорит, и без каравана товар везти, но с караваном прибыльнее. Высадишься, говорит, где-нибудь верст за двести — за триста, а туда придешь с караваном, так товар продашь втридорога. Вот как они, богатые-то люди, соображают.
Впервые после свадьбы Курбану стало страшно. Ведь он мог легко потерять свою Тозагюль.
— Вы сказали… — проговорил он хрипло, но побледнел и замолчал. «Вы сказали, отец, семь верблюдов, груженных коврами, хлопком, рисом, черным кишмишом? — хотел он спросить Юнуса. — И еще хурджун денег серебром, а сверху пять горстей золота? И ехать до Нижнего Новгорода по железной дороге?.. Да как же… как же вы отказались, святой человек?!» Он хотел сказать все это вслух, но очень черствый сухой комок распирал горло и никак не проходил. Курбан сидел и, все больше бледнея, молча смотрел на Юнуса.
Вдруг он качнулся, закрыл глаза, взял у Юнуса руку и поднес ее к своим губам, потом прислонил к закрытым глазам.
— Ничего, сынок, ничего. Я же сказал: вы мои дети. И дай вам бог счастья.
Теперь они пили чай молча.
Курбан словно онемел, холод все еще гулял у него по спине под теплым халатом. Зеленый сундучок его, в который он долго прятал свои заработанные гроши, то казался ему чахлым кустиком полыни рядом с царственной чинарой, то черной ячменной лепешкой против ханских яств. Да, зеленый сундучок не потянул бы и тысячной доли того, что сулил Желтая птица.
— А может… — вдруг сказал Курбан и хотел что-то добавить, но опять осекся, передумал.
Юнус, выждав немного, поглядел на него, потом спросил:
— Думаешь, обманул бы? Послал на русскую ярмарку, а когда я вернулся бы оттуда богатым человеком, купцом, все отобрал бы у меня? Да?
— Не знаю…
Юнус не спеша выпил из пиалы бледный остаток зеленого чая, поставил пиалу на место, сказал:
— И я не знаю, И я не могу поручиться за этого человека, но все говорят, он самый справедливый человек из богатых людей. Думаю, не обманул бы. А может… Не знаю. А! — Юнус махнул рукой. — Зачем об этом разговаривать? Лучше вы будьте счастливы, ты и Тозагюль.
Удивлялся Курбан немало своему тестю. Не взял человек ни верблюдов, нагруженных дорогим товаром, ни хурджун денег. Отдал дочь за бедного кузнеца, никакого калыма с него не потребовал. Даже зеленый сундучок не взял от Курбана. На эти деньги они справили свадьбу и, как потом говорили люди, не бедную свадьбу.
Весь день и всю ночь гудели два медных карная, оповещая мир об этом важном событии, сзывая на свадебное пиршество гостей из дальних и ближних селений, заворачивая с дороги и конного и пешего, тревожа вековечные дебри камыша, пугая в нем диких кабанов и фазанов; играли флейта и дутар, гремел бубен, гости танцевали всю ночь вокруг костра; в двух огромных котлах варили плов, закладывая в каждый котел по мешку риса и по целому барану.
