Ему так не хотелось назад!..
В комнату матери и ребенка его не пустили, и он, отдав чемоданчик старухе, нимало не опечалившись, улегся на знакомую лавку. Он твердо решил поутру улизнуть от навязанной попутчицы. Делать нечего, надо возвращаться в Шулуты. Базаров, он вообще-то отходчивый… А долг Нуров отработает. Базаров ведь знал отца. При мысли об отце стало легче.
Это настроение сохранилось до утра, когда его разбудила уборщица, гремевшая шваброй о ведро у самого уха. С приходом уборщиц, их ленивой перебранкой, с первым звоном ведер, словно по сигналу будильника, началась жизнь в зале ожидания. Громко заговорили, откашливаясь, пассажиры по лавкам, зашелестели газеты, захлопали дверцы автоматической камеры хранения, тренькнула гитара, чей-то баритон заныл просительно: «Ольга, ну, Ольга же…». Буфетчица с яркой брошью на чепце рассовывала по кармашкам кассового аппарата мелочь, за стенкой, там, где ночевала старуха, визгливо заплакал младенец…
Дружелюбно растянув губы, Жорик сказал нестарой еще уборщице с подкрашенными глазами, что она такая молодая, а ворчит, нехорошо. Он вежливо поздоровался с сержантом, тот кивнул, и Жорик, победно мурлыча, направился в туалет, чувствуя спиной благодарный взгляд уборщицы. Сполоснувшись над заплеванной раковиной, он сообразил, что нужно поскорее уносить ноги, если не хочет нарваться на старуху. Сержант этот неспроста возле его лавки торчит, получил, чего доброго, приказ от старшины! Втянув голову в плечи, Жорик просеменил вдоль стенки к выходу, сержанта нигде не было, и вышел на привокзальную площадь.
И куда подевалась вчерашняя пакостная погода? Было хоть и ветрено, но зато свежо, пригревало солнце, по ослепительной синеве разбежались куцые беленькие облака. Это было так здорово, что у Жорика на миг потемнело в глазах.
Площадь за исключением нескольких автомашин была пустынна, наискосок, рядом с крыльцом отдела милиции мусорщик в армейских галифе набивал спрессованными, смерзшимися листьями большую картонную коробку, переворачивал урны. Асфальт был чист, лишь у бордюра застыли лужицы, ледок игриво хрупал под сапогом… Жорик пощурился на небо, подумал, что жизнь — не такая уж плохая штука, и вдруг сообразил: надо идти к Сергею Аюровичу! Как же он сразу не догадался?
Жорик вывалился из автобуса на главной площади города. Выбрав из окружавших площадь толстостенных зданий самое представительное, где белых колонн побольше и окна повыше, Жорик уже смело входил в просторный, мраморный вестибюль. Тут его решимость слегка поколебалась, он оглянулся, не наследил ли где своими кирзухами на паркете. Люди в темных костюмах и галстуках, то и дело поднимающиеся по ковровой дорожке вверх, не обращали на него внимания, и Жорик собрался с духом.
— К-куда, ку-уда? — привстал из-за перил пожилой милиционер с орденской планкой на кителе. Кустистые седые брови поползли вверх, удивленные глаза уставились на кирзовые сапоги. Жорик, не помня себя, снова очутился на улице, с тоской оглядел ровный ряд черных и белых «Волг».
— Эй, эй, Жоржик! Ты, что ль, чучело?! — от группы балагурящих шоферов отделилась фигура в кожанке, скалясь белозубой улыбкой. — А я гляжу, гляжу, глазам не верю! — шофер Коля крутился возле Жорика, притопывая узкими на женский манер сапожками, в которые были заправлены модные джинсы. — Ха! Жорж! Крестьянская ты душа. Приехал знакомиться с девочками? А? Нда-а… Одет ты, Жоржик, прямо скажу, сногсшибательно! Ха! Небось, производишь фурор в общественных местах?!
— Произвожу, Коля!
Жорик тоже ужасно обрадовался шоферу Коле — похоже, единственной доброй душе в этом городе: не побрезговал, подошел!
— Ну как, баран рззать будэм, а? — закричал дурашливо Коля и осекся. — Э-э, старик, я вижу, жареным пахнет… Так, да? Так?.. Дурак ты, Жоржик, между прочим. Стрелочник всегда виноват! Запомни это. Ну, что я, что?! Подневольная душа… Да и то! Облезло все! Шмотки, бабы, жратва, шашлык этот! Жена говорит: лакей. Ты можешь это понять, а?
Коля подавил плечо Жорику. Больно так подавил.
— Образованная она у меня. Была! — усмехнулся Коля. — Ну, что ты на меня глядишь так, Жоржик? Жалко мне тебя, между прочим. Вот думал, брошу все, рвану к Жоржику овец пасти, на луну гавкать! Самосовершенствоваться! Взял бы? Да-а… Что, к хозяину на поклон пришел, а дворняжку на порог не пускают? Так, да? Ты думаешь, поможет? Ладно, айда со мной! Только, чур, ты меня не видел!
Схватив Жорика за плечо, он потащил его к дубовым дверям.
— Что ж ты, дядь Коль, тезка незабвенный, трудовое крестьянство зажимаешь? Из ходоков он, понял? — поигрывая ключиками от «Волги», обратился шофер Коля к милиционеру, пошептал на ухо. — Шеф в курсе, — добавил он и незаметно подмигнул Жорику.
— Дык, чего ж он… Молчит, как рыба! Дык чего ж сразу… — заволновался милиционер, кустистые седые брови снова полезли вверх.
— Ну, Жоржик, — зевнул Коля, подводя его к приемной, — ты, главное, не дрейфь! Излагай коротко и ясно, они это любят.
С тем добрая Колина душа исчезла.
Жорик потоптался, огляделся, не наследил ли где, покашливая, сел на краешек мягкого стула. В приемной томились мужчины с папками на коленях и женщина с сумочкой, которую она беспрестанно открывала и закрывала, смотрелась в зеркальце.
При появлении Жорика одинаково сонное выражение на лицах мужчин растаяло и сменилось любопытством. Секретарша с пышной прической и серьгами, как у цыганки, оторвавшись от пишущей машинки, глядела на Жорика, словно на пришельца с другой планеты. Он быстренько убрал ноги под стул, кирзухи громко царапнули пол. Припавшая к зеркальцу женщина вздрогнула и тоже уставилась на Жорика. Он с ужасом почувствовал, что на носу у него выступил пот, что брюки — мятые, а лицо небритое. В одном из мужчин он неожиданно узнал круглолицего начальника из райцентра, который ел шашлык у него на заимке. Круглолицый, видимо, тоже узнал Жорика и выглядел крайне озадаченным, явно хотел что-то спросить, ерзал на стуле.
— А вы к кому, товарищ… — оправилась от шока секретарша, сердито качнув цыганскими сережками.
— Я-то? Кхе… — просипел Жорик, смахнув пот. — Кхе… Я того…
— Паркетчик где? — энергично бросила заглянувшая в приемную крупная, мужеподобная женщина в седом парике. Кивнула Жорику. — А, уже здесь! Молодцом!
Она простучала на высоких каблуках к двери напротив, точно так же обитой черной кожей, по-хозяйски погремела связкой ключей. Лица у посетителей снова приняли сонное выражение. Застрекотала машинка.
— Значит, так! — старшинским голосом сказала женщина в парике, вводя Жорика в кабинет. — Управиться до обеда!
Дернув за шнур, она подняла тяжелые малиновые шторы — Жорик увидел на паркете деревянный короб с набором столярных инструментов, стопку плашек. Женщина ушла, стуча каблуками.
В длинном кабинете даже стены, отделанные деревом, поигрывали солнечными бликами. Ворсистый палас был наполовину скатан, и Жорик отметил, что паркетины у самого плинтуса слегка отстают и горбятся. Перебрав в коробе сложенный по номерам инструмент, он успокоился — здесь работал мастер. Снял пиджак, скинул сапоги, чтобы не оцарапать паркет, огляделся: «Сюда, пожалуй, и его кошара поместится!»
Паркетом Жорик никогда не занимался, но слышал о нем в артели. Дядя Вася рассказывал, что дело это хоть и непыльное, но требует уважения. Когда Жорик слышал запах, как он говорил, хорошего дерева, то мог забыть про обиды. Он наморщил нос, предвкушая удовольствие, осторожно, как больного, простучал пол. Похоже, завелась сырость, но тут уж ничего не поделаешь. Правда, кое-что он может. Жорик погладил умащенное дерево, прижался ухом к паркету.
Он приоткрыл дверь, чтобы предупредить о несомненной сырости в перекрытии этажей, и услышал, как секретарша строгим тоном отвечала кому-то в приемной.
— Сергей Аюрович временно принимает в кабинете напротив. Здесь ремонт.
Жорик решительно опустился на паркет. Ну, что ж, пока настоящий паркетчик где-то ходит, он сделает, пожалуй, не хуже. Сергей Аюрович будет доволен. Да ради такого человека Жаргал Нуров готов перестелить весь паркет в этом белоколонном здании! Правая ладонь зачесалась, он взял из короба стамеску, потянулся к стопке плашек, расправил плечи…
Иногда Жорик ловил себя на мысли, что одушевляет дерево, даже безжизненную чурку. Дерево не камень. Когда-то оно росло в лесу, в семье братьев и сестер, радовалось дождю, шумело ветвями, приветствуя весну после зимней дремоты, и глубже пускало в землю свои корни… Ударь по нему топором — заплачет от боли смолистой слезой. Живое оно, дерево, и пусть его спилили, раскряжевали в леспромхозе, но корни, корни остались в земле, а значит, быть новым побегам и новой жизни. Проходя по улицам любого села, он обращал внимание на нижние венцы изб, не завелась ли гниль, морщился, как от зубной боли, если косилась ставня или после дождей зазеленела по краям крыша. Тогда он жалел дом, подходил и вслушивался в дерево, давно утратившее смолистый свой дух. Обращаясь к дому, он ругал хозяина, успокаивал потемневшие бревна, как успокаивают безнадежного больного. Перебирая пиломатериал где-нибудь на скотном дворе, он возмущался, что живой еще, сыроватый, желтеющий занозистыми гранями брус чья-то равнодушная рука бросила прямо в навозную жижу. Огорчался, если примечал в ровной и длинной доске сучок, что язвочку на теле здоровой плоти. Тогда дядя Вася, их артельный, кричал, что опять на Жорика «нашло», мужики галдели, что с такими темпами они не закончат шабашку в аккордные сроки.
