Дуже набидувався ты, Егоре!—сочувственно проговорил Панас. Еще больше набедовался бы, не имей веселый характер! — заключил Неболюбов.
Хотел он рассказать что-то еще, да позвал рожок на ужин, а завтрак, обед и ужин, что ни говори, любимое занятие каждого солдата.
Елена узнала в штабе, что ее брат, Тодор Христов, служит в болгарском ополчении, но от Кишинева он находится за несколько верст, что сейчас все пришло в движение и ей лучше не искать его, а спокойно переночевать: завтра он и сам отыщет свою сестру.
Теперь, приведя себя в порядок, она все время посматривала на дверь, прислушиваясь к скрипу ворот и щелканью каблуков за окном дома. Ждала она в небольшой комнатке при штабе, которая, вероятно, служила местом свиданий. Комната была плохо освещена и скверно обставлена: стол, скамейка и два стула. Но это не смущало Елену, мысли ее были всецело поглощены предстоящим свиданием с братом, которого она не видела три года, с тех пор как покинула родину. Изменился ли он и, если изменился, как теперь выглядит?
Он не вошел, а ворвался в комнату: высокий, с пушистыми черными усами, в нарядном темно-зеленом мундире, рукава которого обшиты широким золотым галуном. Мундир на нем, как и на всех ополченцах, мало похож на снаряжение русской армии: воротник отложной, точь-в-точь, как на цивильном платье, покрой тоже не по правилам солдатской униформы — без талии, с хлястиком на пояснице и боковыми наружными карманами; медные пуговицы начищены до блеска. Но погоны были — широкие, мягкие, аккуратно вшитые на плечах мундира. Темно-зеленые, без каигов, брюки заправлены в высокие голенища натертых ваксой кожаных сапог. Особенно шла Тодору черная барашковая шапка с зеленой суконной верхушкой и осьмиугольным крестом вместо кокарды.
— Елена! — крикнул он еще с порога. — Неужели это ты?!
Она бросилась к нему, припала к его груди, не выдержала, заплакала. Потом, приходя в себя, повторила сквозь слезы;
— Я, Тодю, я, милый мой брат, как хорошо, что мы встретились!
— Я хочу посмотреть на тебя, — сказал он, проводя ее к окну и усаживая на стул поближе к свету. — Какая же ты стала прелестная, Елена! Убегала ребенком, а сейчас настоящая барышня. Ты и повзрослела, и похорошела…
— Не надо об этом, Тодю, — попросила она его.
— Хорошо! — Тодор радостно засмеялся. — Но прошло три года. Целых три года… Ты, видно, неплохо жила в России!
— Да, Тодю, я хорошо жила в России, — подтвердила Елена, беря за руку брата. — В Николаеве я попала к милым и сердечным людям. У них было две дочери, и я стала третьей. Вероятно, я не совсем точна: они делали для меня больше, чем для собственных дочерей, — Она улыбнулась.
— Ты говоришь по-русски?
— Да, я говорю по-русски.
— В своем наряде ты очень похожа на русскую девушку, — заметил Тодор.
— Мне уже говорили об этом и в Николаеве, и здесь. Вчера я шла с русским солдатом, ему было поручено проводить меня до вашего штаба. — Она звонко рассмеялась. — Такой чудак, этот русский солдатик! Сперва он даже ие поверил, что я болгарка.
— Болгарка, болгарка! — заверил брат, — Самая очаровательная болгарка на Балканах!
— Тодю! — Она строго вскинула густые брови. — Хватит! — Помолчала. — Лучше расскажи о себе: как ты жил, что делал эти три года?
Темные глаза брата погрустнели.
— Мой рассказ не будет таким радостным, как твой, Елена. — ответил он.
— Я тебя слушаю, Тодю.
Он пододвинул другой стул поближе к стулу сестры и медленно сел. Положил обветренные, загрубевшие руки на колени, покачал головой и начал неспешно и тихо:
— Год назад, Елена, мы были уверены, что самостоятельно сбросим турецкое иго. Если бы ты видела, как мы готовились к своему восстанию! Отцы оставляли детей, а женихи невест, чтобы принять участие в вооруженной борьбе. Мы были наивны, не имели опыта, и нам тогда казалось, что одного нашего желания, одного энтузиазма хватит, чтобы изгнать турок с родной земли. Эх, Елена, Елена!
— Да, — чуть слышно промолвила она, понимая, что самое печальное ждет ее впереди.
— Я был в Панагюриште, когда туда во второй половине дня двадцатого апреля прискакал гонец с посланием. Я не знаю, о чем там писалось, но наш командир объявил восстание, и мы возликовали душой. В те часы только и слышно было: «Восстание! Восстание! Восстание!» Это слово произносили старики и мальчишки, женщины — матери и такие молодые, как ты. Мы сделали налет на село Стрелчу, не особенно удачный, но все же мы имели успех, заставив турок пойти на переговоры с нами. Турки — и просят у нас перемирия! Это было что-то необыкновенное, и мы готовы были праздновать победу, хотя даже проблесков ее не было видно. Честно-то говоря, кроме желания и энтузиазма, у нас ничего и не было: ружья кремневые, пушка самодельная, выдолбленная из черешни, — ее хватало на один выстрел.
— Бедные вы, бедные! — вздохнула Елена.
— Тем временем турки собрались с силами и повели против нас борьбу по всем военным правилам. Они овладели Стрелчой и стали готовиться к большому наступлению. Хафиз-паша имел отборные шайки головорезов, и у него были немецкие ружья и новые немецкие стальные орудия. Два дня вели мы неравный бой, защищая каждую пядь земли. Число турок превосходило наши силы во много раз. Да еще оружие, оружие! Наша единственная пушка взорвалась в тот момент, когда башибузуки начали самый настоящий штурм.
— Представляю, что потом было в Панагюриште! — с тревогой проговорила Елена.
— Мы не сложили свои кремневые ружья, нет! — гордо произнес Тодор. — Мы еще долго сражались, мы дрались с отчаянием обреченных. Женщины засыпали глаза турок толченым перцем, а мы били их камнями, дубинами, топорами — всем, что оказывалось под рукой. Я схватил одного башибузука, здорового и сильного, и бросил его в колодец, а другого пришиб камнем, когда тот с ятаганом гнался за беременной женщиной. Наши болгарки в те минуты походили на разъяренных тигриц — им бы да настоящее оружие! Но что можно сделать палкой или булыжником!
— И вы отступили, Тодю? — нетерпеливо спросила Елена.
— Отступили, но не все. Город был отдан на растерзание кровавой шайке. Что там творилось, прости меня, Елена, я не смогу тебе описать, у меня и сейчас содрогается сердце, когда я вспоминаю Панагюриште в последний день апреля. Турки убивали всякого, кого встречали на улице или отыскивали в домах. Они рубили головы старикам, женщинам, детям. Они вспарывали животы беременным и потом потешались, показывая плод. Они насиловали девушек, и те, не выдержав позора, кончали с собой. Да и вообще многие в Панагюриште покончили с собой: лучше самим и сразу, чем на долгие часы попасть в руки палачей! Около двух тысяч погибло в этом небольшом городке — таков кровавый счет турецких варваров.
— Это ужасно, это ужасно! — вырвалось у Елены.
— Реки крови пролились в те дни по всей Болгарии, — продолжал Тодор. — Я не знаю, как могло выдержать сердце при виде всего, что там происходило! Все я повидал, Елена: и пепелища на месте деревень, и истерзанных людей. Злодеяния творились всюду, одно страшнее другого. Но вот Батак…
— О селе Батак слухи дошли и до нас в России, — сказала Елена. — Неужели все это было?
— Я не знаю, какие слухи дошли до России, но я был в этом селе спустя несколько дней, как его покинули эти дикие орды. Я много видел кровавого и жестокого, но Батак всегда для нас останется Батаком. Представь, Елена, они казнили людей, отрубая головы. Казнили всех, не чиня следствия и не устанавливая хотя бы малейшей вины. Да и какая вина могла быть у двухлетнего мальчонки, который тянулся за матерью, несшей на руках двух еще меньших близнецов? Башибузуки отрубали головы на двух пнях, и люди ждали своей очереди, видя уже груду этих отрубленных голов. Палачи работали с сатанинским наслаждением и не обращали внимания на крики перепуганных людей, на мольбы жешцин-матерей, на стоны убогих старцев. Пять тысяч из семи тысяч жителей Батака распрощались с белым светом, а красивое село, превратилось в пепелище. Когда я проходил мимо — видел только обезумевших от ужаса женщин да черных ворон, подбиравшихся к трупам. Ты видишь седые пряди на моей голове? Это после Батака, Елена!
— Я бы сошла с ума!
— Многие и сошли. Потом их, обезумевших, башибузуки убивали на дорогах.
— Несчастные! — едва слышно проговорила Елена. — А наши? — Она подняла вдруг отяжелевшую голову. — Где папа и мама? Где братец Коста?
— Не знаю, Елена, — ответил Тодор, — Будем надеяться на лучшее.
— А как ты выбрался из Болгарии, Тодю?
— Выбрался не только я, многие. Крались мы ночами, подальше от дорог, по которым двигались турецкие полчища. Прослышали мы, что сербы отчаянно дерутся с турками, — подались туда. Как говорится: птиц бояться — просо не сеять. Поступил я в добровольческую русско-болгарскую бригаду. Имели мы тогда и кое-какие успехи. Радовался — еще отомщу туркам за их злодеяния. Но после поражения сербской армии под Дьюнишем сербский князь Милан отказался продолжать борьбу и посчитал нас ненужными людьми. Что делать в стране, которая не собирается сражаться со своим врагом? И куда податься нам, болгарам? Спасибо румынам, приняли они нас. Вот и жили мы там, пока не началось формирование болгарского ополчения. Узнали про него — и в Россию. Ну, думаем, быть делу, хорошему делу!
