Встревоженный Максим поднялся, подошел к нему, несмело, по-деревенски, как женщины, спросил:
— Что, доктор?
Бохун вновь преобразился: блеснул глазами, достал из кармана гребешок, причесал красивую шевелюру, отвернувшись, подул на расческу; сделал это так, будто играл на сцене сельского модника, лихого парня.
Ответил бодро:
— Будем лечить, дорогой Максим...
— Евтихиевич, — подсказал председатель.
— Будем лечить. Вот сейчас поедем, найдем Веру Ивановну, скажем ей, что делать. Сегодня мы с ней столкуемся. Сегодня она добрая, если посоветовала вам обратиться ко мне. Раньше мы ломали копья. Помнишь, Юрий Иванович?
Как легко успокоить человека! Уметь надо, что ли? Два уверенно сказанных доктором слова «будем лечить», и у Максима исчезло предчувствие близкой трагедии, которое на протяжении дня возникало так часто. Может быть, это успокоение ненадолго. Но покамест оно прочное. Это подняло дух, вернуло интерес к жизни, которой живут здесь мать, сестра, Петро, дети и вообще вся деревня. Наезжая сюда, он всегда любил послушать, как подвыпивший Петро незлобиво, но остроумно рассказывал о соседях, родичах.
Ушли председатель и доктор, и он спросил у Раи про Колю, ее старшего сына, студента пединститута. Как он там, в городе? Как учится? Рая сразу почувствовала перемену в настроении брата, обрадовалась. Торопливо стала рассказывать и про Колю, и про восьмиклассницу Надю, что так и не показалась дяде на глаза, пообедала и опять в школу на кружок, и про маленькую озорницу Люду, которая вертелась тут же и на жалобы матери: «Угомона на нее нет», весело смеялась и хитро подмигивала, словно призывая дядю вступить с ней в сговор и вместе выкинуть коленце.
Когда уже стемнело, еще раз приехал председатель — приглашать к себе в гости.
Не хотелось. Какие тут гости, когда о н о у порога?
Но Юрий Иванович и особенно Рая и Петро смотрели на все проще. Уговаривали: «Ну что тебе сидеть с нами целый вечер?» Своих он понимал: им льстило, что его приглашает председатель, им хотелось, чтоб он сошелся с ним ближе, подружился. Отказаться — проявить неблагодарность, невнимание к ним и эгоизм: что мне, мол, до ваших отношений, живите как хотите. Более того, получится, что он хочет показать, вот, дескать, как я внимателен к матери! О здоровой и больной о ней заботилась Рая, а он приехал по сигналу тревоги и как бы выказывает сестре недоверие. Да и Юрию Ивановичу он обязан за Бохуна. Отказаться от приглашения — обидеть. Ох эти условности! И без них нельзя, и придерживаться их — что цепями себя опутать.
У председателя уже был накрыт по-деревенски богатый стол. Горы закуски: капуста, огурцы, грибы маринованные, соленые, жареные, розовые ломти ветчины, которые еще пахли ольховым дымком, и снежно-белое сало. Того, что на столе, хватило бы на добрую пирушку. Но хозяйка, колхозный плановик, как представил ее муж, женщина проворная и радушная, все еще что-то жарила, наполняя три комнаты финского дома аппетитными запахами.
Бохун и председатель сельсовета Адам Стешанок, односельчанин, но моложе Максима лет на десять, поэтому Максим его плохо помнил, в ожидании хозяина и гостя смотрели по телевизору хоккей. Хотя по-настоящему, не отрываясь, смотрели только Стешанок и хозяйский сын, первоклассник. Бохун ходил вокруг стола, комментируя одновременно и закуску и игру. Он, кажется, успел уже «снять пробу», потому что еще больше раскраснелся и глаза его возбужденно блестели. Врач и мальчишка соревновались, кто лучше знает игроков, их фамилии, имена, хоккейные заслуги.
Максим послушал их, пока Юрий Иванович помогал на кухне жене, и подумал, что по сравнению с этими деревенскими он дикарь, в этом сезоне не видел ни одной передачи, хотя любит хоккей. Не мог забрать телевизор на дачу, потому что знал, Даша поднимет скандал.
Воспоминание о Даше навеяло грусть. Впервые (даже у Шугачевых этого не испытывал) он позавидовал такому вот простому уюту, когда всей семьей смотрят телевизор, а из кухни тепло и вкусно пахнет едой.
Не обращая внимания на протесты сына, Юрий Иванович приглушил в телевизоре звук.
— Саша, не шуми, а то совсем выключу. Зачем тебе комментатор? Ты сам отличный комментатор.
Сели за стол. Хозяин наполнил рюмки. Но не успел предложить тост, опередил Стешанок:
— За здоровье вашей матери, Евтихиевич. Тетка Татьяна — это человек, я вам скажу. Такие люди должны вечно жить.
Максим увидел, как Бохун сверкнул глазами на председателя сельсовета, будто говоря: «Хоть ты и власть, но не лезь поперед батьки». И не чокнулся ни с кем Бохун. Молча, как-то небрежно, выплеснул водку в рот и даже не глотнул, — жгучая жидкость точно сама пошла по пищеводу. Не понравилась эта докторова ухватка, молчание его в ответ на такой тост не понравилось. Снова кольнуло в сердце недоброе предчувствие. Отпил чуть-чуть.
Стешанок запротестовал:
— Э-э, Евтихиевич, у нас так не пойдет. До нас еще постановление не дошло, на волах его везут.
Но хозяин и хозяйка не заставляли пить, предложили рыжиков: сами собирали и сами солили. О грибах и пошел разговор, потому что все, кроме председателя сельсовета, были заядлые грибники. Раньше стол начинался с рыбы и за столом всегда находились рыбаки. Теперь — грибники. И в деревне, и в городе. Современный транспорт приблизил лес ко всем. Бохун, правда, вскоре занялся хоккеем, завел спор с Сашей о только что забитом голе.
С урожая грибов перешли на урожай зерна и картофеля. Прошлогодний. И о прогнозах на этот год поговорили.
Шла неторопливая и спокойная застольная беседа людей, которые еще только знакомились и приглядывались друг к другу. Собственно говоря, приглядывался к Максиму хозяин. Стешанок принимал его как своего. А веселый на вид Бохун чем больше пил (пили они со Стешанком крепко), тем больше мрачнел. Дразнил мальчишку будто бы в шутку, но так, что Саша начал бунтовать.
— Хоть ты и крестник мой, но в хоккее ничего не смыслишь.
— Я не крестник! Меня не крестили! — протестовал Саша.
— Нет, врешь, брат. Это твои родители скрывают, а я сам возил тебя к попу. И он окунул тебя в ушат с водой. А ты здоровый уже был. Брыкался, как жеребенок.
— Неправда! Неправда! Мама, скажи ему, что это неправда, что меня не крестили! — У первоклассника дрожали губы.
Мать успокаивала:
— Конечно, неправда. Дядя Андрей, как всегда, шутит.
Получив поддержку матери, мальчик перешел в наступление:
— А вы разве верите в бога?
— Верю.
— А как же вы лечите людей?
— Молитвами.
— А я в райком напишу, что вы молитесь.
Это всех рассмешило. Бохуна в особенности. Мрачный, даже когда шутил с мальчиком, тут он расхохотался.
— Ты хорошо знаешь, куда обратиться, чтоб меня сделали убежденным атеистом.
Смех сближает людей, а удачная шутка — лучший зачин для серьезного разговора. Хозяин, отсмеявшись, обратился к Максиму.
— Вы простите, Максим Евтихиевич. И не посчитайте, что мы такие хитрецы — пригласили в гости, чтобы обротать. Не сегодня явилась эта идея. Люди подсказали, земляки ваши. Из нашего села два генерала, трое ученых, архитектор, художник, министр. Министр, между прочим, кое в чем помог, И решили колхозники обратиться к другим своим известным землякам. К вам первому.
Максим насторожился и почувствовал себя немножко неловко от того особого внимания, которое проявили к нему все, даже подвыпивший Бохун. Чего от него хотят? К нему, случалось, обращались с просьбами, которые вынуждали поступиться своими принципами. Бывали раньше, когда работал в Минске, просьбы от земляков, которые требовали хождения по высоким инстанциям. Люди по наивности считали, что если он архитектор и живет в столице, то все может. Однако при всей своей, еще молодой тогда, энергии выбить машину или шифер он никак не мог. Невыполненные просьбы как бы отдаляли его от земляков, потому что в следующий приезд он избегал тех, кто мог подкинуть такие хлопоты и с ними угрызения совести: сделать не в силах и не сделать нехорошо.
Что подбросит ему новый председатель, которого колхозники хвалят и у которого в самом деле, кажется, есть голова на плечах?
— Надо нам начинать перестраивать село. Надо на практике, а не на словах приближать его к городу, А то скоро останемся без людей. А с чего начинать? — Юрий Иванович подождал, может быть, гость ответит на его вопрос. Но Максим промолчал. — Конечно, с материалами еще нелегко. И в план строительных работ включиться — надо походить дай бог. И вот мы поразмыслили, рассудили и думаем: а не легче ли будет пробиваться во все планы, если будем иметь архитектурный проект? Соседу придется еще заказывать, а у нас вот он, готовенький, сделанный известным архитектором, рассмотренный и утвержденный на общем собрании колхозников. Это хороший козырь.
Максим почувствовал, как учащенно забилось сердце. Когда-то в юности, когда еще учился, он иногда мечтал о такой работе — перестроить родное село. Но приезжал домой, видел, как жили люди, о чем думали — не об архитектуре, о хлебе насущном, — и мечты его гасли. А когда стали богаче, когда заговорили о перестройке села, были приняты партийные и государственные постановления, он постарел, действительно отдалился, родным для него стал город, который строил, а не это село. Хватало проблем и забот там. Кроме того, за всю его практику ему ни разу не приходилось заниматься сельским строительством. Никакого опыта.
