Так думала Велдзе, ставя между посудой на обеденный стол бутылку хорошего марочного вина — уже уставшая от напряжения ссоры и гнетущего молчания мужа, время от времени вздрагивая от непривычных шумов и чирканья в обычно молчащих трубах, где сейчас словно кто-то скребся, лазил и порою пускал сухой сдавленный смешок. И хотя Велдзе прекрасно знала, что это просто можжевельник с трудом пробивает сажу в забитом дымоходе, она всякий раз невольно застывала и настораживалась: что там опять? И вспомнив — ах да, — вздыхала с облегчением…
Наконец она зашла к Ингусу и, глядя ему в спину и затылок, молча и терпеливо ожидала, не почувствует ли, не оглянется ли, не скажет ли что-нибудь. Да, почувствовал, оглянулся, сказал:
— Сейчас, уже идет к концу.
Короткие, будничные, недосужие слова без улыбки, и все же лучше, чем каменное молчание. Теперь, по сути дела, у нее больше не было повода тут задерживаться, тем не менее она осталась, сама не зная зачем и чего она ждет, быть может подсознательно еще надеясь и втайне мечтая — вдруг да что-то повторится из утренней волшебной яви, когда Ингус сидел на расстеленной газете у ее ног, как большой пес, и, глядя снизу вверх, сияюще, белозубо улыбался. Но нет; не повторилось. Она видела лишь согнутую спину, широкие плечи и темный затылок, на котором едва держался носовой платок, узелками завязанный на углах, — смешной чепчик, он вряд ли мог закрыть от пыли густенную шапку волос. Она слышала затрудненное хрипловатое дыхание. Ингус всецело отдавался своему не слишком утомительному и не бог весть какому сложному занятию — так самозабвенно, что эта увлеченность выглядела нарочитой.
Велдзе чувствовала, что своим присутствием Ингусу, очевидно, мешает, и у нее сжалось сердце. Она вновь остро, отчетливо поняла, как сильно, сильно она боится Ингуса потерять — готова бросить на чашу весов все, что у нее есть, только бы…
Ингус вновь мимолетно обернулся.
— Тебе что-нибудь нужно, Велдзе? — коротко бросил он, даже не стараясь скрыть свое неудовольствие тем, что она все еще здесь и за ним наблюдает. А ведь еще сегодня утром… И она с грустью подумала: как быстро и безвозвратно улетучились и недавняя близость, и согласие. Ах, лучше не вспоминать!
Она круто повернулась, оскорбленная и глубоко униженная, выбежала из комнаты, хлопнув дверью, повалилась на стул и с горькой улыбкой взглянула на парадно накрытый обед.
«Дура, дура… — мысленно повторяла она, — дура, дура, дура…»
Сдавленно засмеялась, закрыла обеими руками лицо, и тихий смех незаметно для нее самой перешел во всхлипывания.
— Ну все, с этой мурой покончено! — доложил Ингус, толкнув локтем дверь между комнатами, чтобы не вымазать ручку. — Иди принимай работу, хозяйка!
Велдзе поспешно вскочила — Ингус не успел заметить, что она там, у стола, делала, — отвернулась к зеркалу и стала пудриться. Он невольно усмехнулся — опять пошла в ход замазка и штукатурка? Ну, если для него, Велдзе могла бы спокойно не усердствовать и не белиться, он достаточно видел жену и без всех этих румян и белил, так сказать — в натуральном виде.
— Сейчас иду, — отозвалась она.
Это, наверное, был намек на то, что в данный момент он здесь лишний, но он все же не ушел и молча смотрел, теперь он, жене в спину и в затылок. Можно бы наконец и оставить в покое всю эту парфюмерию и не обхаживать столько свой фасад, нашла время… А скажи — обидится! Бросив затем взгляд на стол, он увидел — о, смотри-ка, поставила бутылку вина электрику и трубочисту! Прополоскать от пыли горло — это не мешает. Его труды получили высокую оценку, точно! Но и поработал он как вол, нельзя сказать чтобы не заслужил. Аппетит тоже помаленьку разгуливается.
— Велдзе, ну…
В конце концов Велдзе оглянулась. Глаза у нее были воспаленные, и сквозь пудру проступали красные пятна.
— Ты плакала? — спросил Ингус, сразу раздражаясь. Раз в день обязательно надо пустить слезу, это точно, как закон.
— Что-то в глаз попало.
— Наверно, сажа.
— Возможно.
Пусть будет так, пусть считается — сажа. За каким лешим доискиваться правды; да начни он только и — о-ля-ля! — опять пойдет вертеться карусель. И кончится дело тем, что они снова поцапаются и все равно ни к чему не придут, не первый же раз. Ну что они выяснили сегодня в машине? Ни хрена! Только сшиблись лбами, выпустили пар и все — с чего начали, тем и кончили…
— Мойся и приходи обедать, — сказала Велдзе, глядя не на мужа, а куда-то вбок, видимо чтобы спрятать заплаканные глаза. — Тебе, наверно, опять надо сменить рубашку.
— Ох ты черт, я и эту завозил! — воскликнул он.
Им не о чем было говорить, и они оба это чувствовали — они петляли и кружили, боясь коснуться больного места и стараясь не ранить другого и не разбиться самому. Велдзе вышла вслед за Ингусом на кухню и лила ему на руки теплую воду из ковша, хотя с таким же успехом он мог, как обычно, вымыться в тазу. Или она думала, что так удастся вернуть близость? Помириться? Все загладить? Женщина — она пыталась устранить только последствия. Если нельзя иначе, то запудрить и забелить… Под слоем пудры на ее лице Ингус ясно различал розовые пятна. Не все можно зашпаклевать, дорогая. Тщетные усилия, точно!
Но за стол они сели согласно и дружно, будто между ними и не пробежала черная кошка, и сидели, ни намеком себя не выдавая, — отчасти из-за Эльфы и мамы, которые обедали с ними вместе, отчасти потому, что Велдзе, видимо, не хотелось вспоминать о ссоре, а ему казалось бесполезным и глупым трепать языком впустую — только настроение себе портить.
Велдзе налила вина ему и себе. Эльфа отпадала, мама тоже.
— Ты, мама, приняла лекарство? — напомнила Велдзе.
— А правда ведь! — спохватилась мама, что нет, не выпила, поднялась, скрылась в двери, потом вернулась и отсыпала на скатерть у своей тарелки несколько таблеток и пилюль, разного цвета и размера, лошадиную дозу, точно. И это, считают врачи, надо глотать три раза в день — хреновина какая! — чтобы…
— Ингус! — сделала ему внушение Велдзе, усмотрев что-то, как ей показалось, в его лице. Да ему-то что! Если маме положено пить эту дрянь, пусть себе напихивается.
Он отвернулся от мамы и таблеток, машинальным жестом потянулся к бокалу, поднял слегка искристый розовый напиток и посмотрел на свет; по-прежнему не говоря ни слова, большими булькающими глотками осушил бокал, не смакуя букет выдержанного марочного вина, а будто лишь проталкивая застрявший в горле сухой кусок. И, только опорожнив, хватился, что даже не пригласил Велдзе выпить, как обычно делал.
— Велдзе!
Она помазала по губам краешком бокала — отпила ли сколько-то или даже не попробовала — и поставила бокал на стол.
— Что же ты? — удивился Ингус.
— Да так… — коротко ответила Велдзе, и взгляд ее затуманился.
Обиделась, может? И есть за что! Вылакал свое, как истомленный жаждой верблюд, и глазом не моргнул, как на горящие угли вылил, старый алкаш.
Желая загладить нечаянную оплошность, он потянулся к бутылке — налить по второй чарке, чтобы на сей раз не выдуть залпом, а выпить как человек, вместе с Велдзе, но та неверно его поняла и с легким упреком остановила:
— Хватит, Ингус, больше не надо. Сначала поешь!
И он убрал руку, сконфуженный и в то же время раздраженный, что Велдзе одернула его и отчитала как глупого мальчишку. Разве мало того, что жена за него решила, как ему жить?.. Она еще желала командовать, сколько ему пить… а потом ей захочется указывать, как ему думать… Не тряпичная ли он кукла, не паяц ли, которого дергают и заставляют плясать на золотой нитке?' А сорваться с нее нету сил — он прочно повис на приманке. И разве сквозь нежность и слезы жены не вылезает порой, как шило из мешка, кулацкая спесь, осознанное и неосознанное презрение к голякам, одного из которых себе в утеху и в усладу она приручила и осчастливила? Теперь Велдзе мечтала еще и обтесать его по своему образу и подобию, как господь бог! Но этому, дорогая, никогда не бывать, никогда!
Ингус чувствовал, как по обе стороны его рта вздулись упрямые желваки.
— Ингус! — через стол окликнула его Велдзе, и по растерянности на ее лице и в голосе он догадался, что вид у него, должно быть, зверский.
— Все нормально, — приходя в себя, сказал он и посмотрел в узкое бледное лицо Велдзе. Ну что он взвинчивает себя и распаляет, как будто речь идет о смертельном, заклятом враге, которого надо согнуть, одолеть, а не об этой маленькой, хрупкой, внутренне надломленной женщине, которая любит его глубоко и искренне — может быть, глубже и искренней всех баб, какие у него когда-нибудь были. Ни единой минуты Велдзе не желала ему зла, как раз напротив — по своему понятию и разумению всегда старалась делать добро, и только добро… И хотя ее взгляды на добро и зло порой и отличались от его суждений, не заметить или оболгать ее старания и усилия было бы низостью — Велдзе этого не заслужила, точно!
