Но что больше всего удивило Левочкина — наколка на ее подбородке, небольшая, в полспички вертикальная полоска. Очевидно, сделана в детстве, какой-нибудь племенной знак. Наколка не портила ее прекрасного лица.
«Как на Чукотке»[16], — подумал он.
Долго исполнялся танец живота. Но смотреть его можно было бесконечно. И никто не задавался вопросом, где здесь танцевальное мастерство, а где красота женщины, — все было слито воедино, все являло сиюминутный шедевр, выполненный на одном дыхании. Танец прекратился, и оркестр, заигравший туш вслед уходящей танцовщице, не мог заглушить аплодисментов. Она остановилась, набросила на плечи легкий газовый платок, всем улыбнулась, всем показала свое прекрасное лицо, потом собрала платок в комок, стянула его с плеч, медленно пошла к выходу, дала возможность еще раз полюбоваться своей фигурой и царственной походкой. Наверное, так богини ходят по лугам. Впрочем, Левочкин давно заметил, что марокканская женщина даже улицу переходит как королева, случайно вышедшая за покупками. Сколько изящества и достоинства!
«Где их учат этому? С колыбели, что ли? И разве можно этому научить?»
На эстраде снова появились четыре атласские толстушки.
А прима демонстрировала только один номер. Сейчас, заметил Левочкин, она пробиралась к выходу. Туфли на высоких каблуках, джинсы, меховая накидка (хотя на дворе — Африка), длинные черные волосы.
— Хорошего понемножку, — вздохнул он и встал и, прижав правую руку к сердцу, поклонился ей. Стас тоже поднялся, вдвоем они снова стали аплодировать, она улыбнулась, кивнула им, прощаясь, что-то прошептала — в шуме-гаме не разобрать, возможно, благодарила. У самой двери обернулась, помахала рукой.
На площадку между тем вышла другая танцовщица. Голубые полосочки на бедрах и груди были обсыпаны серебряными блестками. Она не была красивой, скорее миловидной, чуть полнее примы, и, понимая, что не выдержит конкуренции с предшественницей, танцевала недолго. Лукаво улыбаясь, вытанцовывала между столиками, кого-то отыскивая, и вдруг, скатав газовый шарф, бросила его, как мячик, в Стаса. Стас подхватил — и понял: отступать поздно.
Она вывела его из-за стола. Развязала ему галстук и бросила его на стул. Ловко со спины стянула ему пиджак и также положила его на стул. Расстегнула ему пуговицы рубашки — и рубашка оказалась там же, на стуле. Хорошо, что Стас не носил майки. Она протянула ему руку — идем, мол. Он поднял, как на прощание, рюмку, опрокинул ее залпом для храбрости и, красный, смущенный, пошел следом за танцовщицей.
— Стас, не подведи! — кричал Левочкин, отчаянно радуясь, что шарф достался не ему.
Обнаженный по пояс, кокетливо поводя белыми, поросшими рыжеватым пушком плечами, с трудом втягивая живот, Стас следовал указаниям партнерши и исполнял нечто среднее между цыганочкой, твистом, лезгинкой и гопаком. Он высоко вскидывал колени, прыгал, хлопал в ладоши в наконец пошел вприсядку. Но «дыхалки» на «русского» не хватило, и он пошел вокруг танцовщицы мелкими шажками, как вокруг елки.
— Знай наших! — довольный, орал Левочкин.
Зал аплодировал.
И Стас разошелся не на шутку, видать, последняя рюмка помогла.
— Выручай Стаса! — крикнул Левочкин Натали.
Натали выплыла из-за стола, вошла в круг. Теперь две женщины исполняли танец, только одна из них была одетой. И у нее не все хорошо получалось, но она танцевала свой танец, и в этом танце смотрелась, очень смотрелась тоненькая Натали. Оркестр наяривал что есть силы, и за всеми столиками прекратили трапезничать. Никогда здесь не видели танцующую гостью. А эта гостья танцевать умела!
Танец закончился. Все трое пошли к столику. Вынырнувший откуда-то из закутка официант преподнес Натали громадную красную розу.
Натали поблагодарила, сделав книксен.
«Обалдеть можно!» — ахнул Левочкин.
Стас натянул рубашку, а галстук протянул танцовщице.
— Презент, — сказал он.
Танцовщица вытащила из волос ленту, заколку и протянула все Стасу.
— Ченч! — засмеялся Левочкин.
— Мерси, — сказал Стас, принял подарок и галантно поцеловал ей руку.
Танцовщица чмокнула его в щеку, засмеялась и побежала на эстраду. Музыканты сделали перерыв.
— Ну, Стас! Ну, молодец! — восхищался Левочкин. — Не подкачал! Это по-нашенски! Честно говоря, не ожидал я от тебя такой прыти!
— Отдыхать так отдыхать, — тяжело дыша, скромно потупился Стас. — А ты розы такие когда-нибудь видел? — отвлек он внимание Левочкина.
Никто из них — ни Стас, ни Левочкин, ни Натали — не видели никогда таких громадных роз — красная роза величиной с футбольный мяч. Благословенна земля, на которой растут такие цветы!
— Ее только что срезали во дворе, — объяснил Ахмед и улыбнулся.
Так и не суждено было ребятам узнать, что это — подарок официанта или жест, щедро оплаченный Ахмедом.
Утренняя дымка — предвестник жаркого дня — висела над городом. Было тепло и безлюдно. Добирались пешком, здесь недалеко.
Ося прошел в конец длинного коридора и у номера Натали столкнулся с Ахмедом.
— Ты туда или уже оттуда? — неожиданно для себя бесцеремонно ляпнул Левочкин.
Тот смутился. Молча переминался с нога на ногу.
— Спит? — спросил Левочкин.
Ахмед развел руками и улыбнулся. Улыбка не могла скрыть печаль его черных арабских глаз.
— Идем к нам… — сказал Левочкин.
— О! О! — застонал Ахмед. — Голова!
— Ничего, пройдет. Идем. Она спит. Морген, морген нур нихт хойте…
— …зо заген фаулен лейте[17] — печально улыбаясь, продолжил Ахмед.
Левочкин взял его под руку, и они пошли назад по длинному коридору.
— Я приду, — сказал Ахмед. Он направился в свой номер и вскоре вернулся с двумя бутылками кока-колы.
— Я ему всю обедню испортил, — сказал Левочкин и кивнул на Ахмеда.
— Чего? — не понял Стас.
— Стоял у дверей Натали.
— А она? — спросил Стас.
— Кто? Дверь или Натали? — разозлился Левочкин.
Из всего Ахмед понял, что речь идет о Натали, и смотрел на друзей с надеждой.
— Спит Натали, — опомнился Левочкин. — Шляфен.
— Шляфен, шляфен… — закивал Ахмед.
— Какая программа на завтра? То есть уже на сегодня? — спросил Стас.
Левочкин перевел.
— Отдых до половины дня, — ответил Ахмед. — Свободное время.
— Завтра, то есть сегодня, наш праздник, — сказал Стас.
— Да! — воодушевился Левочкин. — Седьмое ноября, Ахмед. Революция. Слыхал? — Тот смотрел непонимающе.
— Октябрь, Ленин. Понятно?
— Да, да, — закивал Ахмед. — Экспроприация.
Левочкин порылся в карманах, протянул Ахмеду металлический рубль с изображением Ленина.
— Держи. На память. В честь праздника.
— Ишь ты, — пробурчал Стас, — экспроприацию он сразу понял.
— Да, да, — закивал Ахмед. — Нельзя взять деньги у одного и отдать их другому. Это знают все мусульмане. Бог не простит и в загробной жизни накажет.
— А в этой жизни пусть все будет у Хасана, да?
— О! Если б Хасан Второй выполнял все, что обещает, мы бы давно ходили по цветам и коврам, — воодушевился Ахмед.
— Так в чем же дело? Найдите другого Хасана!
— Ося! Хрен редьки не слаще. Ты не так его учишь, и нечего про политику. Не наше это дело, да? Пусть живут как живут. Не вмешивайся. Нас же предупреждали.
— Ты прав… Я увлекся.
— А почему один толстый, другой тонкий? — спросил Ахмед.
— Почему?
— Потому, что у одного кошелек толстый, а у другого тонкий.
— И все?
Ахмед пожал плечами.
— Лучше давай про женщин, — сказал Стас. — А то, мне сдается, или ты не так переводишь, или он не то молотит.
— Он своеобразно мыслит, Маруся. Не забывай, мы в Африке.
Утром друзья сели за столик к Натали и Ирине Павловне. Дул легкий бриз, и было холодно.
— Мы девушку видели, в красном, — доложил Стас Ирине Павловне.
— Знаю, в ночном клубе. Ну и как?
Стас вздохнул.
— Нет слов. А на Левочкине вон и лица нет. Такова арабская жизнь…
— Вы должны демонстрировать образец нравственности, — глаза Ирины Павловны лукаво лучились.
— Это пусть Стас демонстрирует, — снял с себя ответственность Левочкин.
— А если она красивая? — спросил Стас, и его круглое бородатое лицо, как всегда, выражало святость.
— Мое дело предупредить, — засмеялась Ирина Павловна.
— Другие, как мне известно, тоже ведут себя не лучшим образом, — бурчал Левочкин.
— Ну уж? — возразила Натали.
— Конечно… Глазки строим, завлекаем… обещаем, обещаем. Беса ме мучо. Подарки принимаем… Так советские люди не поступают… Где ж ответная благосклонность? Где беса ме мучо? А?
