Козлова огляделась и в некотором замешательстве вернулась на место.
— Маменька родная, кому интересны эти девичьи пламенные речи! — бросил Либерман, украдкой глянув на парторга.
— Мне интересны. И всем товарищам интересны. А главное — вам полезно их послушать, — жестко сказал Залкинд, в упор посмотрев на Либермана. Обернувшись к Жене, он ласково улыбнулся ей: — Продолжайте...
Гречкин был счастлив, не сводил глаз с Жени. «Кто- кто, а я-то знаю: самый большой интерес для нее составляли танцы и хоровой кружок. Но вот мы с Алешей втянули ее в комсомольскую работу — и пожалуйста», — удовлетворенно думал Гречкин. Продолжая говорить, Женя вдруг упомянула и его имя. Он не ожидал, что она до него доберется, однако не обиделся и закивал головой, поймав ее взгляд.
— Даже Ковшов и Гречкин, коммунисты и члены партийного бюро, — говорила Женя, — даже и они слишком мало доверяют нам, все стараются сделать сами. А ведь мы знаем: не осилить одному того, что под силу коллективу... У меня все, Михаил Борисович. В заключение хочу сказать: совещание наше правильное, и мне оно нравится, жаль только, что не присутствуют товарищи Ковшов, Беридзе и начальник строительства. Выходит, мы только без них смелые и храбрые.
— Пусть это никого не смущает,— отозвался Залкинд. — Считайте, что Батманов, Беридзе и Ковшов присутствуют здесь. Берусь отвечать один за всех.
Женя помолчала, одернула плотно обтягивавший ее сильную фигуру синий свитер и села на свой стул, рядом с Гречкиным. Она оглядывалась, не смеются ли над нею?
— Молодец, — зашептал Гречкин. — Скоро Татьяну за пояс заткнешь. Ты даже на Алешу замахнулась, на бога своего. Одобряю!
Женя посмотрела на него отсутствующим взглядом и ничего не ответила. Возбуждение ее еще не улеглось.
Острее всех воспринимал происходящее Тополев. Все сказанное Женей и другими было адресовано ему. «Пережиток прошлого», — повторял он про себя, и чувство стыда все острее поднималось в нем. «Можно как будто сидеть с ними бок о бок, делать одно дело — и, все-таки, быть бесконечно далеким от них», — горько думал Кузьма Кузьмич. Старик почему-то был уверен, что на совещании упомянут и о нем. Он боялся и, как ни странно, хотел этого.
Слово получил Петя Гудкин. Именно он и сказал о Тополеве. Быстро выкрикнув первые фразы, Петя словно осекся, посмотрев на старого инженера, — юношу остановил тяжелый взгляд Кузьмы Кузьмича, весь его вид, подавленный и жалкий.
— Продолжай, Петя, — сказал Залкинд, уловивший взгляд Тополева и заминку молоденького техника. — Товарищ Тополев не будет на тебя в обиде за правду. Ты же за дело болеешь.
— Говорите, Петя, я не обижусь,— прохрипел старик едва слышно.
— Нехорошо у нас в отделе, — продолжал Петя срывающимся, напряженным голосом. — Коллектив, конечно, работает, люди понимают задачу и стараются изо всех сил. Но недовольны мы товарищем Тополевым. Он большой инженер, знаний у него много, но Алексею Николаевичу Ковшову он плохо помогает. И, конечно, Алексею Николаевичу трудно приходится. Я вот наблюдал и даже не знаю — когда же он спит, если в четыре часа у него в кабинете свет, и в восемь утра опять свет... Мы все замечаем, и вы не думайте, товарищ Тополев, будто нам не видно, что у вас в кабинете происходит.
От волнения Петя непрестанно двигал руками. Он вынул из кармана платок и стал теребить его, потом сунул обратно.
— Вот и получилось — Алексей Николаевич на трассе, а отдел остался без руководства. Заместителем считается товарищ Тополев, но он отделом не интересуется. Обращаемся мы по всем вопросам к товарищу Кобзеву, но ведь не он заместитель и за весь отдел не ответчик. У него у самого неправильное положение: он должен решать вопросы, когда над ним стоит живой заместитель начальника. Да и рассеянный он у нас, трудно ему за все ухватиться.
— Зарезал! — охнул Кобзев и закрыл лицо руками.
Вокруг засмеялись.
— Нечего смеяться-то, я правду говорю, — сердито повысил голос Петя. — Если смеяться будете — говорить перестану.
— Говори, Петя, не сердись — мы слушаем тебя, — сказал Залкинд.
— Мы должны знать, — продолжал юноша, — почему товарищ Тополев от всего устранился. Он ничем и никем не интересуется. Вот я комсорг в отделе и рядовой техник — поговорил ли он со мной хоть раз, поинтересовался, как я работаю? Нет. Почему? Неужели ему нечего спросить у меня и сказать мне?.. Мы обращались раз к Алексею Николаевичу, спросили о Тополеве. Он на нас рассердился: «Что он вам, мешает? Хватит с вас и моих заданий. Коли мало — придите, добавлю». Ну, мы понимаем: Алексей Николаевич иначе и не мог, наверное, ответить...
Петя снова вынул платок, поднес к лицу и, скомкав, сунул его в карман пиджачка.
— Сегодня я решил задать вопрос вам, товарищ парторг, и товарищу Тополеву. Наверное, опять смешно покажется... Я вот все думаю: слышал ли Кузьма Кузьмич выступления товарища Сталина шестого и седьмого ноября, или не слышал? Если же он слышал и равнодушен остался, тогда я даже не знаю, как надо нам дальше относиться к товарищу Тополеву. Вы уже простите меня, Кузьма Кузьмич, что я к вам привязался. Ведь обидно нам и за вас, и за Алексея Николаевича. Тем более он... может быть, погиб там... на трассе, с главным инженером. А вам безразлично...
Голос паренька задрожал и сорвался. Петя умолк, опять полез было за платком, махнул рукой и выбежал из кабинета, благо стоял у самых дверей. Залкинд взглянул на Женю, и она торопливо вышла вслед за Петей, сама едва сдерживая слезы.
Наступило трудное молчание, похожее на то, какое бывает в зале суда перед вынесением приговора. Все смотрели на Тополева, сидевшего с низко опущенной головой.
— У нас нет никаких оснований отпевать наших товарищей, — поднялся Залкинд. — Люди они физически крепкие, и я убежден, что с ними ничего не случилось. Жене Козловой и товарищу Тополеву удалось по селектору связаться с Татьяной Васильченко — она видела инженеров перед бураном живыми и невредимыми. Так, Кузьма Кузьмич? Кроме того, сегодня я получил через военных летчиков весточку от начальника строительства: он собирается в обратный путь. Очевидно, они вот-вот появятся все трое.
В кабинет вернулись Петя Гудкин и Женя. Техник остановился у двери, насупившись.
— Ты закончил свое выступление, товарищ Гудкин, или будешь продолжать? — спросил Залкинд, стараясь не смотреть на улыбавшихся людей.— Мы тебя не совсем поняли. Махнул ты на нас рукой и убежал.
— Я все сказал, — пробасил Петя.
— Видишь, ты и сам собой недоволен. Говорил, как полагается, и вдруг сбился на истерику. Я расскажу Беридзе и Ковшову, как ты их тут оплакивал раньше времени.
Совещание продолжалось, только теперь Кузьма Кузьмич не мог уже следить за выступлениями. Петя нанес ему слишком сильный удар — в этом ударе словно соединились все удары последних дней.
Боль, глухо нывшая в сердце старика, обострилась и нарастала с каждой минутой. Голова его отяжелела, мысли ворочались неуклюже и затрудненно. Наверное, Петя, Женя, Залкинд и остальные ждут его выступления. Он должен ответить... и не ответит. Сейчас ему нечего ответить.
Залкинд понимал состояние старика, понимали и другие. Тополев, всегда с виду такой могучий и неприступный, изменился на их глазах. И сразу стало заметно: человек нездоров — у него воспаленные глаза, ярко-красный румянец на щеках, в груди какой-то хрип. Похоже, ему трудно даже поднять голову.
Он не сразу сообразил, чего от него хотят, увидев перед собой в руке Жени записку от Залкинда. Развернув бумажку, он долго читал ее: «Кузьма Кузьмич, вы должны правильно понять и этого юношу, и всех нас. Мы хотим уважать вас по-настоящему. Сейчас вам плохо — вы что-то переживаете и явно нездоровы. Ступайте-ка домой, потом мы все обсудим и, думаю, найдем общий язык. Я обещаю немедленно известить вас, когда Беридзе и Ковшов вернутся». Тополев угрюмо посмотрел на парторга и отрицательно покачал головой, желая выразить этим, что он вполне здоров. «Откуда известно ему про мои переживания и про то, что я жду Алексея?» — подумал он.
Залкинд заканчивал совещание. Речь его была лаконичной, без общих мест и нравоучений. Он не повторял уже сказанного о недостатках, а говорил, как их исправить. Была в этой речи одна фраза — она как будто относилась ко всем, но Тополев понял: Залкинд адресует ее именно ему:
— Я напоминаю вам мудрые слова Ленина: «...не так опасно поражение, как опасна боязнь признать свое поражение, боязнь сделать отсюда все выводы».
Еще до того, как парторг дошел в своей речи до снабженческих отделов, Федосов передал записку Либерману: «Я думаю, нам надо серьезно поговорить. Если не возражаете, зайду к вам в десять вечера». Либерман написал на записке: «Согласен». И когда Залкинд с силой, хотя и спокойно, произнес: «Стыдно и неприятно говорить сейчас о том, что Женя назвала здесь пережитком, и я обещаю не вспоминать об этом, если Либерман и Федосов больше не дадут к тому повода», — оба снабженца, под взглядом парторга, с готовностью закивали головами.
