Я бросился к ней и осыпал поцелуями ее руки, волосы, ее лицо, шею. Мне было безразлично присутствие Иванова. Пусть в землянку соберутся толпы. Это бы только радовало — пусть видят люди, что есть такое счастье. Я был уверен, что Арина пришла ко мне через тысячу лет...
Иванов тихо вышел.
Я вновь стал целовать Арину.
— Остановись же ты, наконец, — сказала она и, отбежав озорно, закружилась по землянке в вальсе. Легкая, по-мальчишески стройная и красивая. «Что я о ней знаю? — спросил я самого себя и ответил: — Ничего».
И сказал об этом вслух.
— А я про тебя знаю все. Знаю, что ты злой, мстительный, — Арина подошла вплотную ко мне, слегка запрокинув голову. — Я согласилась петь только для тебя. Вся измучилась под градом взглядов. Хотела доставить тебе неожиданную радость. Ты же отплатил мне за это болью. Разве это не характеризует тебя, как несносного злодея номер один?
— Каюсь, — сказал я, — только что мысленно представил тебя ангелом, теперь беру немедленно слова обратно. Ангелы не умеют делать одного — пилить.
Арина застучала кулаками по моей груди.
— Все равно я тебя очень, очень не люблю. Не люблю за то, что радуюсь, что есть ты, вот весь такой до самой последней капельки нехороший.
— Странное дело, — притворился я огорченным. — Постоянно только и слышу — нехороший. Я не смогу быть другим, чтобы не выставлять тебя как человека, который всегда неправ.
— И смеешь еще говорить, что меня любишь?
— Я другого никогда не смел. И в тот день, когда мы встретились впервые, и нынче, когда прошло много времени. Помнишь, как давно это было? Этого почти невозможно вспомнить. Я вот так же брал и наматывал на пальцы твои пахнущие рекой и васильками волосы, гладил ладонью твой лоб, заглядывал в недосягаемую глубину твоих черных золотистых глаз и слышал, что твои свежие, как утро, губы безмолвно шепчут любовь.
Я отвечал тебе, что в моей власти бросить к твоим ногам Млечный путь с его мириадами звезд, уберечь от стужи и метелей. И об одном тебя молил — никогда не уходи от меня.
— Я не уйду. Ты слышишь, я не уйду, — пальцы Арины трепетно сжали мне виски. Свое лицо она приблизила к моему. — Ты — это я. Я — это ты... — Она обвила шею рукою, прильнула к губам. — Я умру, если не будет тебя. — И, отступив на шаг, рывком расстегнула ворот гимнастерки, дыша часто и прерывисто.—Я счастлива, что есть эта сумеречная тишина, есть твой голос, твое сердце. Я нашла то, что искала, — свою жизнь!
Волосы Арины, растрепавшись, упали на плечи, оттеняя изгиб белой шеи; рукой она заслонила грудь, слегка подалась вперед, губы пересохли, спаленные нещадным жаром. Я видел ее маленькое трепетное белое ухо. И больше ничего не мог различить. Оно приковывало взгляд, влекло и радовало. Только сейчас я по-настоящему понял, понял не разумом, что все у нее красиво: и длинные тонкие пальцы, и ее голос, и ее, как акварелью выписанное, лицо, и покатые плечи, и ее мальчишеская статность, и сильные стройные ноги спортсменки.
— Тебе сейчас же, немедленно необходимо уйти! — сказал я.
— Я знаю. Помоги мне одеться.
Но мы оба не тронулись с места.
— Арина...
— Почему ты стоишь? чуть не плача она повернула лицо ко мне. — Сегодня я... только я... — Пальцами трепетно пробежала по моим щекам, прильнула ко мне всем своим гибким сильным телом, стала быстро и жадно целовать губы, глаза.
— Арина...
— А теперь дай мне шинель, — сказала она.
Я помог ей одеться. Оделся сам.
— Посидим перед дорогой.
— Если ты так хочешь. — Я пододвинул ей табуретку.
Глаза Арины придирчиво следят за мною. Чувствую
себя неотесанным чурбаном. Все во мне плавит эта притихшая, забравшаяся вдруг в себя девочка. Не могу уже прочесть ни ее мыслей, ни понять ее глубоких, чистых глаз.
— Ну, пора. — Oна поднялась. И резко пошла к двери. За перегородкой рывком повернулась ко мне, сказала:
— Нет. Я не уйду. Ты же не прогонишь меня?
— Если бы я это мог сделать...
– Я никуда от тебя не уйду. Никуда.
Живу только сердцем.
Мы шли с Ариной лесом. Я увлекся и рассказал, как однажды в детстве открыл для себя непостижимую тайну. Может быть, я тогда это все выдумал, но оно осталось реальным и ощутимым, и я пронес это сквозь годы. Я любил свою бабушку. У нее были синие-синие глаза. Ей обязан первым своим словом, сильным ощущением мира, прозрениями и воспитанием в себе сердца. Это была простая, немного жестковатая крестьянка, поглощенная с утра до ночи хлопотами по хозяйству. На ее руках была большая семья, в которой мне отводилось первое место. Мне было тогда три года. При бабушке я мог все, что мне хотелось. Кстати, этому никто не противился, кроме отца. Веселая, разгульная натура его многим причиняла беспокойство. Ни от кого я не получал столько подзатыльников, как от него. Только бабушку он боялся, как заяц. Дед мой чуть ли не с колыбели корчевал пни и жег древесный уголь; многочисленные дядья мучили скудную землю, выращивали на ней хлеб, которого едва хватало до весны. Не окажись у нас бабушки, мы бы с сумой через плечо пошли по миру. Мать моя, как бабушка, богатая сердцем, не значила в доме, кроме рабочих рук, ничего. Мать любила отца, прощала ему крутой нрав, недоброе веселье. Меня бабушка совсем забрала у нее, упрекнув, что мать воспитает из меня человека безвольного и слабого. И я был рад, что все время был с бабушкой. Я дышал легко, уверенный, что не я жизни, а она должна быть подчинена мне. Самолюбия моего бабушка не щадила, если я вдруг в чем-нибудь оказывался размазней, слала в стужу и в страх, и я чувствовал, как во мне шлифуется кремень. Мне доставляло радость разглаживать морщинки у ее синих глаз. Но однажды дом, как взрывной волной, накренило, вошло к нам несчастье. Бандиты убили деда: он был первым председателем сельского Совета. Бабушка узнала, кто верховодил шайкой — это был Митька-красавец, наш сосед, сын кулака, — вынула она из-под пола обрез и на вечеринке при всех застрелила его. Все всполошились. Одна бабушка осталась спокойной. Возвратилась домой и угощала меня припрятанными ею конфетами ласково трепала мои кудри. «Расти, сынок, русским человеком. Никому не чеши пяток», — ровно говорила она. Синие глаза, лишь на мгновение сделались морозна суровыми, и опять их залило теплом, в зрачках искрились маленькие солнца.
Но однажды не стало бабушки. Я вернулся с реки, а ее уже не было. Положили ее на стол в большой комнате, и она мне казалась вылепленной из желтого воска. Дом опустел, старшие братья отца отделились, разъехались. Поселились в доме тишина, мамины хлопоты, разгульное своеволие отца. Даже когда у меня родилась сестра, ничего не прибавилось, продолжали жить пустота и сиротство. Однако к сестренке я привязался. Она училась произносить первые слова, и это было весело, как бусинки, сверкали ее синие-синие глаза. Мне пошел седьмой год, и я готовился в школу. И вот однажды поздно ночью отец вернулся хмельным, перевернул все в доме. Я загородил собою мать и сестру. Он сильным ударом отбросил меня. Тогда я схватил нож со стола и закричал не своим голосом, что, если он не оставит мать и сестру, я пробью себе сердце. Отец вышел. Вид мой ему сказал, что в отчаянии я сделаю все. А утром он прогнал меня из дому. Я проплакал целый день, забравшись на солому в овине. Не жалко было отца, его дома. Плакал потому, что не было бабушки: одна она могла защитить, и не только от отца. От чего-то большего... И вдруг мне стало казаться, что бабушка ушла от меня лишь на время, чтобы затем, вернуться. Почудилось ее присутствие. Я слышал ее дыхание, видел синие глаза. И внезапно, потрясенный, понял, что она уже вернулась ко мне через мою маленькую сестренку. Как не мог понять этого раньше?! У нее все бабушкино: и лицо, и синие-синие, как лазоревое небо, глаза и даже маленькая черная родинка на щеке.
— Может, это было воображение воспаленного детского ума, — сказал я Арине. — Не знаю, но неоспоримо одно, что те, кого мы любим, - живут. И это сознание пронесу через всю жизнь.
Арина шла задумчивая. Снега розовели в лучах заходящего солнца. Лес остался позади. Дорога вела к какой-то деревеньке с нахлобученными белыми шапками крыш. Навстречу попался санный обоз. Солдаты-ездовые не утерпели, чтобы не сострить по моему с Ариной адресу, предложили девушке прокатиться, наобещав золотые горы.
— Ты даже не представляешь, — сказала Арина, когда мы вновь оказались вдвоем, — как хорошо, что все вот это есть. — Она повела рукой вокруг. — И этот лес, и эта дорога, и ты, и эти люди, которым захотелось побалагурить, и та вон приунывшая деревенька. Все-все в жизни так складно. И я тоже очень люблю твою бабушку. И теперь, когда ты мне все это рассказал, я верю, что все это когда-то знала, ты мне только напомнил.
— Ну-ка вспомни, что будет у нас впереди?—спросил я шутя.
