— Извини, пожалуйста.
— Ладно, это все пустое… Знаешь, о чем я мечтал когда-то? Я мечтал, — торжественно, постукивая кулаком по батарее, сказал Маня, — искать красоту! Не все, понимаешь, замечают, по правде говоря, сколько может быть красоты в жизни. Вот я и хотел стать режиссером в кино, что ли, но…
Шаталову смертельно хотелось спать. Всю ночь он вбивал в Маньку теорию торпедной стрельбы, и ему было не до разговоров о красоте в кино и в жизни.
— Жук поставит тебе двойку за теорию ТС, — сказал Шаталов. — И никакой красоты здесь не будет: в субботу ты увидишь Ольгу так же отчетливо, как свои толстые уши.
Маня обиделся и отвернулся.
— Иди к доске, — жестко сказал Шаталов. — Возьми мел и начерти схему атаки тихоходного транспорта с кормовых курсовых углов.
Маня встал — высокий, грустный, обиженный, пошел к доске и стал чертить схему. А Шаталов жевал морковку и смотрел ему в спину.
— Дима, сейчас ты не захотел понять меня, — задумчиво сказал Маня, начертив схему. Потом поплевал на пальцы и вытер с них мел о штаны. — Я хотел сказать откровенно, а ты…
— Спать жутко охота, — жалобно проскулил Шаталов. — Валяй, рассказывай откровенно.
Маня долго молчал и скручивал из махорки здоровенную «козью ногу», потом долго устраивался на полу возле батареи.
— По правде говоря, человека я никогда не убивал, — наконец вымолвил он.
— A! — спокойно сказал Шаталов.
— Я знаю, Дима, ты хорошо ко мне относишься, но иногда ты меня обижаешь, — сказал Маня. — Это на самом деле был человек, но он и не был человек… Он запрятался в кустах на ничейной земле, стонал там, по-нашему ругался и звал помочь… Первым Коля полез — Степанюк. Мы же думали, свой погибает… Знаешь, как он стонал? Кровь в жилах застывала… Потом кто-то из второго взвода пошел и тоже не вернулся… А я со стороны немецких окопов заполз… У меня автомат был и пистолет трофейный… Вижу — здоровенный эсэсовец! И сигарету курит… Затянется, потом стонет. И опять затянется, спокойно так… И — ждет… Я в упор очередь мог… Но, по правде говоря, я его руками задавил… Я его сам должен был… Понимаешь? Сам. А он — здоровый… Он мне штыком спину распорол, плоский штык, австрийский… А я его задавил, все одно… А уже в госпитале решил, что если выживу, по правде говоря, то… то… Понимаешь, Дима, пока на земле есть фашисты, надо кому-то их убивать. Вот так я и попал к вам сюда… — У него дрожали руки, и расклеилась закрутка. — Только не говори ничего ребятам. Они решат, что я сочиняю про себя геройские истории… А математику я раздолбаю, если без нее нельзя обойтись…
Он одолел математику. На третьем курсе у него были сплошные пятерки по всем стрельбам. Этот Манька! Он всегда знал, что надо делать в первую голову. «Прилетай немедленно — я в дрейфе». Что с ним стряслось? На такой перелет нужна уйма денег. А денег нет, не говоря обо всем другом. Хотя как ни странно, слетать на Дальний Восток, пожалуй, легче, чем сходить для приятеля в ломбард и выстоять там длиннющую очередь, сдавая часы… Конечно, не для всех так. Только для того, кто с шестнадцати лет привык болтаться взад-вперед по свету и месяцами находиться в пути… Но о поездке пока нет и речи. Надо позвонить общим знакомым, узнать адрес Маньки и запросить его телеграммой. Может, он все еще переписывается с Ольгой? Ее-то найти проще других…
От всех этих мыслей Шаталову совсем расхотелось спать, хотя чувствовал он себя паршиво. И в боку начинало покалывать, и насморк набирал силу. Кажется, шофер правильно поставил добавочный диагноз.
Шаталов встал, оделся, накинул на плечи меховую куртку и сказал вслух:
— Да, все на свете корытом крыто, но моряки об этом не грустят.
Потом он сел к столу, выдвинул ящик и принялся разыскивать старую записную книжку, в которой был телефон Ольги. В руки лезли какие-то забытые, очевидно его собственного сочинения, стихи, вырезки из газет, пачки счетов за приемник и квартиру, потускневшие офицерские погоны…
Книжку он все-таки нашел — под кроватью, среди кучи лоций и карт. И сразу стал звонить. Сонный голос, растягивая слова, спросил: «Кто, простите, в такую рань звонит мне?» Это была, конечно, Ольга, — ее стиль.
— Проснись, — сказал Шаталов. — Уже девять часов. — И замолчал, ожидая, узнает она его или нет. Она узнала, хотя последний раз они виделись очень давно.
— Дмитрий?
— Да. Здравствуй. Мне срочно нужен адрес Мани. С ним что-то случилось. Ты можешь помочь?
— Тебе не стыдно спрашивать адрес друга у меня?
— Стыдно.
— Адреса я не знаю. Но ты успокойся. Он не на смертном одре. Если б умирал, прислал бы мне предсмертную записку с пожеланиями счастья на вечные времена и засушенной незабудкой в конверте.
Она была права. Манька бы это сделал.
— Ты не меняешься, — сказал Шаталов.
— Да. Приезжай вечером. Поговорим. Кое-что я все-таки знаю про него. Обязательно только приезжай, слышишь? — ее голос потеплел, стал задушевным. — Мы что-нибудь придумаем для этого оболтуса. Приедешь?
— Да.
Он позвонил еще в аэроагентство. Просто так, на всякий случай. Оказалось, что прямые билеты на Хабаровск и дальше будут только дня через четыре.
К вечеру соседка принесла ему стакан кофе, градусник и капли от насморка. Ради интереса он измерил температуру. Ртуть быстро поднялась к тридцати восьми. Стряхивать термометр Шаталов не стал. Соседка просила его не делать этого самому. Она была убеждена, что мужчины бьют все стеклянные предметы. А градусники сейчас на вес золота.
Выпив кофе и пустив в нос едкие капли, Шаталов стал приводить себя в порядок. Бреясь, он думал о том, что спутники летают, а градусники — дефицит. Черт бы побрал этих аптекарей. Да и сам тоже хорош: и простуда, и кости болят, и сердце бьется, и хвост трясется… Будто старик уже… Только и делать с такой температурой, что ездить на Дальний Восток и обратно… Манька вот не болел ни разу в жизни. Ему ветер, холод, мокрые портянки в сапогах — как смоленой шпале снежок.
Выбривая упрямую щетину на кадыке и все больше злясь, Шаталов заметил, что у него слегка дрожат руки. Неужели впереди больница? Этот запах салицилки!.. Бр! Руки дрожат… У Маньки они дрожали один-единственный раз, его большие и грубые солдатские руки с неимоверной твердости ногтями. Нет, два раза: когда он рассказывал про эсэсовца и когда первый раз увидел Ольгу.
Вспомнилось, как белой весенней ночью они с Манькой дневалили возле училищных шлюпок на Фонтанке — охраняли их.
Было свежо и ясно все вокруг. И только от воды временами, когда замирал ветер, попахивало гнилью. Река чуть слышно взбулькивала, обтекая шлюпки. Набережные были еще пустынны, и лишь кое-где начинали появляться белые фартуки дворничих.
Чугунные сфинксы на устоях разрушенного моста поднимали над водой бесстрастные, холодные лица. В телах сфинксов чернели дыры — следы снарядных осколков.
Шлюпки стояли вдоль гранитной набережной цугом — одна за другой — и поскрипывали пеньковыми швартовыми. В крайней из них сидели Шаталов и Манька со штыками на поясе и сине-белыми повязками на рукавах бушлатов. Еще дремали дома. Коты бродили по карнизам и кричали страшными голосами. Солнце должно было высунуться из-за крыш с минуты на минуту.
Штормтрап, привязанный к решетке набережной, давно купал последние ступеньки в грязной воде Фонтанки, и все лень было протянуть руку и втащить его в шлюпку.
Они сидели молча и мечтали каждый о своем. И вдруг Маня сказал:
— Дима, я вот думаю сейчас, зачем живет человек. Он живет, чтобы радоваться, понимаешь? Но вся суть жизни в том, сколько человек получает человечности в единицу времени. И сколько отдает ее… — Маня в ту пору уже победил математику и прочно усвоил разные математические выражения.
Шаталов было собрался сказать ему об этом, но тут по набережной зазвучали шаги невидимых людей и неожиданно оборвались, стихли где-то рядом. Женский голос, чуть растягивая слова, произнес:
— Вот я и дома… Как быстро кончилась ночь сегодня…
Мужской ответил:
— Да, пожалуй…
И опять женский, будто бы шутливый, а на деле тревожный и тоскливый:
— Ты не хочешь меня поцеловать на прощание?
— Конечно, поцелую.
— Вот это да, — сказал Маня шепотом и подмигнул.
— Вся суть в том, сколько человек получает поцелуев в единицу времени, — наставительно прошептал в ответ Шаталов.
— Ну и дурак, — обиделся Маня.
Мужчина наверху горько вздохнул:
— Курить как хочется!.. Тут возле шлюпок всегда военные дежурят… Что, если у них папироску спросить?
— Конечно, Игорь!.. Подожди минутку…
Зачастили по граниту набережной каблуки, и наверху, возле решетки появилась девушка… Вот тогда-то задрожали Манины руки. Так задрожали, что от шлюпки, наверное, побежали круги по воде до самого Балтийского моря.
