Федос обрадовался Поле, как родной дочери, и долго расспрашивал ее, домогаясь подробностей про деревенскую жизнь.
Поля рассказывала все, не упуская ни одной мелочи. Она была озадачена тем, что молодого Шмякина нисколько не смущал ее рассказ, в котором имя Харитона поминалось не однажды.
Разговоры вели за кружкой чая. Федос угощал Полю душистым свежим хлебом — «рабочим хлебушком», как он его называл с подчеркнутой гордостью.
Время пролетело незаметно. Поля спохватилась, что ей пора уже идти домой: в общежитии порядки строгие, опаздывать нельзя.
Семен пошел проводить ее, жалея, что время летит так быстро. Над ними плыла высокая осенняя луна. Все небо — холодное и обесцвеченное лунным светом — было в серебристо-серых облачных смушках, будто готовило надежную шубу к предстоящей зиме. Поля вдыхала незнакомый, тревожащий запах моря, смешанный с горьковатым дымком далеких палов, смотрела на голубые зарницы электросварки в цехах Дальзавода и крепче сжимала руку Семена.
На крылечке общежития они попрощались.
Семен долго стоял на противоположной стороне улицы, глядя на темные окна нового жилища Поли. Он ждал, что вот сейчас засветится одно из них и в желтом квадрате окна появится Поля. Но свет не загорался: был поздний час, и, боясь разбудить девчат, Поля в темноте пробралась в свою комнату. И не знал Семен, что стоит она сейчас возле окна и смотрит на него так же, как смотрел когда-то он в оттаянный его горячим дыханием круглячок заледенелого вагонного окна.
Поля помахала Семену рукой, отошла от окна, разделась, легла в постель. Ей не спалось. Хотелось опять подойти к окошку, поглядеть: не ушел ли Семен? Думалось, что он все еще стоит на той стороне улицы, облитый голубым лунным светом.
Поля вслушивалась в дыхание ночного Владивостока. Гремели лебедки в порту, позванивали последние трамваи, грохотало железо в судоремонтных мастерских. Где-то совсем близко вскрикнул паровоз, и Поля вздрогнула от неожиданности. Простучали колеса уходящего вдаль поезда. Поля погружалась в зыбкую, сладостную дремоту. Казалось, будто кровать покачивается, как в вагоне, когда она лежала на жесткой верхней полке. Снова прокричал паровоз. И Поле почудилось, что она опять в пути. И нет ему ни конца ни края. А ночной стремительный поезд с веселыми гудками везет ее к желанному счастливому берегу…
Семен ходил именинником: сегодня будут спускать на воду первый собранный им катер. Вслед за Семеновым сейнером сойдет с берега в бухту катер, склепанный Федосом.
А Федос Лобода в это время шел в конторку цеха для серьезного разговора с начальством. «Поработал я здесь подходяще, на Камчатку ехать нечего — сезон кончился, пора домой к Евдокии», — рассуждал Федос. Полюбились ему морской простор и увалистые сопки Владивостока, но стоило иной раз глянуть на спокойную гладь бухты, как перед глазами возникала неширокая студеная Чихеза в мглистых тальниковых берегах. И невыразимая тоска начинала терзать душу.
В своем решении возвратиться в село Федос утвердился окончательно после недавней ссоры с Гришкой. Шмякин распустил по цеху слушок, что, снижая расценки, Лобода вредит рабочим. «Ничего мудреного нет, — нашептывал Гришка. — Лобода в Бакарасевке слыл известным подкулачником, врагом колхоза. Он даже с родным сыном из-за артельной жизни не поладил». Кое-кто верил этим шепоткам, Федос старался не придавать значения сплетням. «Собака лает, ветер носит», — отмахивался он. Но в последнее время Шмякин озлобился и стал выгонять Федоса из комнаты. «Пожил — хватит. Я жениться хочу. Съезжай с квартиры», — требовал Гришка и нашел себе союзницу — хозяйку дома. Она, видно, боялась, что Федос сообщит в милицию о картежной игре и торговле червонцами.
Федоса тяготила недобрая отчужденность живших с ним под одной крышей людей. Один лишь Юрий Дерябин не вмешивался в ссоры, стараясь какой-нибудь шуточкой отвлечь жильцов от ругани…
— Значит, это самое, — откашлявшись, начал Федос прямо с порога. — Хочу уволиться.
И, сам не ожидая того, ощутил вдруг злую горечь предстоящего расставания с заводом.
Заведующий цехом сидел на краешке табуретки боком к Федосу и смотрел в окно. Из окна была видна бухта и сильно накренившийся японский лесовоз на рейде. Заведующий цехом даже не повернул головы, наверное не услышав в своей глубокой задумчивости слов Федоса. И тогда Федос снова повторил их, но с меньшей решимостью, чем в первый раз.
Не меняя позы, слегка лишь повернув голову, заведующий спросил:
— Чемоданные настроения? Бежать вздумал? Прекрасно!..
Федос переступил с ноги на ногу. Посмотрел на кособокий пароход за окном и почувствовал потребность выпрямить его, поставить ровно, будто это сам он, Федос, стоит неловко, похилившись набок.
Заведующий сел поудобнее, подтянул к себе запыленную папку с бумагами, уткнулся в заляпанные суриком и угольной копотью наряды. Неожиданно он захлопнул папку, резким движением отодвинул ее в угол и поднялся с табуретки. Подошел к Федосу и, положив на его плечо тяжелую руку старого клепальщика, улыбнулся.
— А зачем, собственно говоря, Федос Игнатьич, уезжать? — спросил заведующий. — Мастер ты хороший, все мы тебя ценим. Чем у нас плохо?
Федосу польстило, что заведующий знает его по имени-отчеству. Остался он доволен и похвалой его труду и уменью. И это окончательно отняло у Федоса решимость, с какой он пришел сюда. Хотелось выложить начистоту, что и по Евдокии соскучился, и жить со Шмякиным под одной кровлей невмоготу больше, и что к заводу он стал привыкать, и сердце у него от всего этого прямо-таки разрывается на части. Но ведь это думается легко, а попробуй изложи все словами!
— Не поспешил ли, Федос Игнатьич? — продолжал выпытывать заведующий цехом. — Может, передумаешь, а?
И, по-приятельски хлопнув каменной ладонью по крутому Федосову плечу, заведующий вышел из конторки в цех, оставив Федоса одного перед столом с пыльными бумагами. За окном с мутными, прокопченными стеклами полыхал ярчайший день приморской золотой осени. Кривобокий пароход развернуло на якоре течением, и сейчас казалось, что он стоит ровно. Слышался грохот лебедок, поднимавших из воды связки красноватых бревен.
Вздохнув, Федос вышел из конторки и направился на площадку. Готовые катера стояли как солдаты на смотру: чистенькие, подобранные, словно застегнутые на все пуговицы. Федос узнал свой катер. Немного поодаль от него, особнячком, стоял сваренный электросварщиками за двадцать четыре рабочих дня корпус первого в стране беззаклепочного катера.
Над Амурским заливом, над сопками Эгершельда медленно плыла освещенная солнцем кудлатая туча снеговой белизны. Глядя на нее, Федосу думалось, что тучу изнутри распирает какая-то неодолимая сила, способная воздвигать в небе высоченные горы, исполинские невиданные сооружения. Одна облачная башенка долго тянулась вверх, постепенно истончаясь у основания, и, наконец, оторвалась от породившей ее тучи, превратилась в самостоятельное облачко. Федос следил за его неторопливым полетом. Было оно такое легкое, что просвечивало насквозь, как распушенный клочок ваты. И чудилось Федосу, что летит это малое облачко в Бакарасевку вместе с его думами.
У Федоса был выходной день, времени осталось много, но он вдруг заторопился, быстрее зашагал в поисках Егора. В трудную минуту он обращался к нему за советом. При всей своей гордости и упрямой самостоятельности, он не стыдился открыть душу перед Егором, выложить наболевшее.
Вот оформит он расчет, получит денежки — и поминай как звали. Деньги? Странное дело: сейчас даже мысль о том, что скопил подходящую сумму, не радовала его, как в первые дни. Когда Федос поступил сюда, казалось, что нет у него другого интереса, кроме денежного. Перебиться, подработать и, если сразу с Камчаткой не получится, отложить поездку на будущий год. Теперь же Федосу все чаще начинало казаться, что он затем сюда и приехал, чтобы строить катера, о которых раньше и слыхом не слыхал. И, может быть, остался бы он здесь навсегда, будь подходящие условия с жильем.
Калитаева Федос отыскал возле сварного катера. Здесь толпились сварщики и несколько клепальщиков. Как нередко в последнее время, они спорили о преимуществах своей профессии. Электросварщикам теперь было легче: за них агитировал сам корпус сварного катера, прошитый тонкими швами электросварки. После опробования корпуса водой ни один шов не засочился, ни одна капля не упала на землю. Сомнения в возможности сварки теперь отпали, зато поползли новые слушки. Поговаривали, что катер будет подвержен сильной вибрации от работы мотора и это может повести к разрушению его на воде. И снова чья-то злая воля застопорила оснащение катера. Так и стоял он без движения на берегу моря, от которого его отделяли лишь несколько метров берегового откоса, пахнущего йодом и морскими водорослями. Сварщики кляли на чем свет стоит «осторожников» из заводоуправления. Сергей испытывал мучительное чувство стыда, горечи и бессильной злости, когда в числе противников беззаклепочного катера называли инженера Изместьева. Сергею казалось, что из-за этого и к нему товарищи по работе стали относиться холодно и отчужденно.
