— Ни в коем случае! — И Казанков отбирает у меня всю папку. Он крепко держит ее в сухих цепких пальцах и с откровенной ненавистью глядит на меня. — Я все понял — тебя подослал Владимиров, вы хотите покончить со мной, но у вас ничего не выйдет!
— Меня никто не подсылал. Я секретарь партийной организации, в которой вы числитесь.
Казанков морщится в откровенном презрении, но я спокойно говорю:
— И вот хотелось бы знать, о чем вы сейчас хлопочете. Может быть, я могу вам чем-то помочь?
— Помочь? — изумляется Казанков.
— Да, если вы считаете себя в чем-то обделенным. Или кто обидел вас? Во всем можно разобраться.
— Разобраться?..
Я вижу на изможденном желтом лице Казанкова трудную думу, мне становится даже как-то жалко его. Может быть, все дело в том, что он не очень здоров и ему стоит просто-напросто полечиться, съездить в какой-нибудь санаторий? Я знаю людей, у которых всякую желчь и злобу снимает один месяц жизни на хорошем курорте. У них как бы открываются глаза, появляется ясная и определенная цель, они знают уже, к чему стремиться, и как легко и приятно бывает работать с таким человеком! Он уже понимает тебя с полуслова, он мыслит трезво и широко, потому что расширяется его кругозор от общения с людьми, вкушающими блага жизни. И я опять спросил, о чем он сейчас хлопочет. И кивнул при этом на машинку.
— Я не хлопочу, я требую! — возвысил он голос.
— Что, если не секрет?
— Справедливости требую.
— В каком смысле?
— В смысле пенсии.
Вот оно что! Вот к чему сводится смысл этого «личного дела» со всей этой демагогией и пристегиванием своей персоны к «великим революционным событиям» и «основам». Но так прямо все не выскажешь, и я начинаю ему толковать, что он получает почетную именную пенсию, какую редкие люди получают в нашем районе. Но Казанков нетерпеливо перебивает меня.
— А почему Сергееву дают сто двадцать рублей? За что? За то, что он во время войны, когда весь народ сражался на фронтах, отсиживался в тайге? За это, я вас спрашиваю?!
— Ну, во-первых, не по своей воле он был в тайге, — говорю я, — а во-вторых, лес, как вы пишете, основа, он очень был нужен и тогда…
— Ах, вот как вы запели! — Казанков вскакивает и начинает бегать по комнате. — Я в тринадцать лет возил из Казани революционные листовки и распространял их в чувашских деревнях с риском для жизни, я всю свою жизнь проработал там, куда посылала меня партия, я не щадил своих сил и здоровья, а теперь вы меня втаптываете в грязь! Нет, не выйдет у вас, так и передайте своему Владимирову — не выйдет!
Я понимаю теперь окончательно, что спорить бесполезно, я говорю:
— Давайте поговорим об этом на следующем партийном собрании, я думаю…
— Знаю я ваши собрания! Это мое личное дело, и я найду управу на вашего Владимирова и на весь его райком! — И взгляд его, брошенный на машинку, полон нежности и гордости.
— Но вы состоите в партийной организации колхоза «Серп», и я как секретарь…
— Ты! Да я не таких сопляков сваливал! Ты еще не знаешь Казанкова! Я в тринадцать лет уже занимался революционной пропагандой! Я!..
Его пальцы летают перед моим лицом, он вот-вот вцепится мне в пиджак, и я пячусь к двери. Но успеваю все-таки сказать:
— На следующем собрании мы будем разбирать ваше персональное дело, прошу явиться! — и захлопываю дверь.
Когда я опять прохожу мимо дома Сергеева, его жена окликает меня из палисадника и сочувственно, улыбается и качает головой. Вид, должно быть, у меня и в самом деле странный. Я спрашиваю, не вернулся ли Гордей Порфирьевич. Нет, не вернулся. Тогда я спрашиваю, есть ли у Казанкова жена. Да, есть, но и она уехала со всеми в лес за желудями. В моих ушах еще раздается визг Казанкова: «Да я не таких сопляков сваливал!..» И я даже оглядываюсь назад — уж не гонится ли он за мной.
— А на Гордея сколько бумаг написал, сколько бумаг, господи!.. — вздыхает женщина. — А теперь вот на машинке с утра до вечера долбит и долбит, как дятел. А чего — никто не знает, — добавляет она, и я замечаю в глазах ее какой-то затаенный страх.
— Ничего, разберемся, — говорю я бодро и опять оглядываюсь. Зачем и сам не знаю. — Извините, я не спросил, как вас зовут.
— Дарья… — отвечает она. — Дарья Александровна. Да вы, может, зайдете?
— Спасибо, в другой раз. А не скажете ли вы, Дарья Александровна, как Гордей Порфирьевич отзывается о намерении колхозников перейти на трудодни?
Конечно, вопрос выскочил у меня как-то произвольно, не надо было мне у нее спрашивать об этом, не надо. Но вполне я понял это уже потом, когда шел по дороге. Нехорошо получилось. Дарья Александровна смутилась, опустила глаза.
— Об этом уж вам лучше с самим Гордеем поговорить, — сказала она. И я понял, я очень ясно понял, что и у самого Гордея Порфирьевича не будет на мой вопрос односложного ответа, нет, нет, не будет. Это меня сильно озадачило.
Вот тебе и Тюлеккасы, вот тебе покой и тишина!..
Куда приятнее иметь дело с работающей сельской интеллигенцией, например, с учителями. Большинство из них уже пожилые, прижились в Кабыре, обосновались навечно, и по внешнему виду их трудно и отличить от прочих жителей деревни. Это только вот сейчас они приодеты, потому что пришли по моей просьбе сразу после уроков. И три молодые девушки, только нынче приехавшие учительствовать в Кабыр, да наш колхозный инженер Вадим Сынчуков выделяются среди них как цветы на осеннем лугу.
Из разных партийных журналов я заранее выписал более сорока тем для лекций: выбирайте по вкусу. И еще сказал: а кто пожелает, кто не поленится, может взять и две темы. Ведь кто, как не мы, представители интеллигенции, должны в первую очередь позаботиться о культурном уровне своих односельчан? А насколько он высок, этот культурный уровень? Нет, для того чтобы это узнать, не обязательно идти в библиотеку и просматривать абонементные карточки, нет, не обязательно. Стоит полчаса постоять возле Дома культуры и послушать, о чем говорит молодежь, какие песни поет. А сколько грубости, пошлости в отношениях между молодыми людьми! И если бы это была преднамеренная какая-нибудь пошлость и грубость, нет! Она от невежества. Так неужели мы, интеллигенты, можем спокойно жить, хладнокровно выполнять свои служебные обязанности, когда вокруг нас бродят в потемках невежества десятки, сотни молодых кабырцев? Неужели мы забыли о высоком назначении интеллигента на селе? Неужели мы забыли о высоком долге коммуниста?
Вот так я сказал. Я так разволновался, пока говорил, что у меня дрожали руки, и я даже зачем-то постучал по графину, хотя никакого шума в кабинете и не было. Правда, я тут же налил в стакан воды, отпил, а потом сказал, что вот есть темы для лекций, выбирайте по вкусу, а кто пожелает, может взять и две темы.
Я видел, однако, что пожилые учителя как-то смутились и слушали темы лекций невнимательно, они как будто о чем-то глубоко задумались. Зато молодежь быстро отозвалась: наш агроном Григорий Ефремович и его жена Роза Александровна, зоотехник, сказали, что они руководят кружками в системе партийного просвещения и просят их отпустить: одному надо проверить, как отбирают семенной картофель, а Розе Александровне надо обязательно закончить обмерку ометов.
— Обязательно сегодня? — спросил я.
— Но ведь мы выполняем общественные поручения, — сказал Григорий Ефимович обидчиво. — Или вы считаете, что этого мало?
Признаться, я очень надеялся, что он поддержит меня в разговоре о долге интеллигенции, о культурном уровне нашей кабырской молодежи, но он как будто и не слышал, о чем я говорил. Мне стало очень досадно, я пожал плечами и сказал, что уж если им так нужно надзирать за отбором семенного картофеля, они могут идти.
— Нужно не мне, а колхозу, — зло сказал агроном.
— А как же я к завтрашнему дню закрою наряды, если сегодня не сделаю обмерку ометов? — с вызовом спросила Роза Александровна.
И они ушли.
Но выручил меня Вадим Сынчуков, на которого, признаться, я меньше всего рассчитывал. Он вдруг напустился на учителей. Все дело в том, сказал он, что молодежь в Кабыре не получает никаких научно-технических знаний, тогда как весь мир только этими знаниями и живет! Откройте любую газету, любой журнал. Кто на первом месте? Машина, трактор, автомобиль — самый великолепный итог человеческого ума. Но взять и с другой стороны. Десятки, сотни веков человек двигал прогресс своим физическим трудом, тяжелым и непроизводительным, а теперь он заставил трудиться машину, механизм, и вот результат — цивилизация за последние годы шагнула на столько вперед, насколько она не шагала за целый иной век! Так разве за одно это человек не может быть неблагодарным машине?! Но у нас в Кабыре, к сожалению, об этих вопросах века и слыхом не слыхать. А почему? А потому, что вы, учителя, не учите детей любить технику, и я это знаю по себе, ведь я заканчивал именно кабырскую школу. И вообще… Во всей школе у вас всего четыре мужчины, да и те преподают биологию, историю, рисование и физкультуру, а все технические науки отданы женщинам. Даже учительница по труду учит мальчишек вышиванию. И вот результат — все ваши выпускники идут в библиотекари, в учителя, и даже ребята шарахаются от трактора как от пугала. И вот получается, что в колхозах нет трактористов, нет шоферов, нет механиков. Но это еще полбеды. Неправильной ориентацией в проблемах современности калечатся судьбы молодых людей. Десятиклассник выходит из стен нашей школы слепой, как кутенок, он вынужден сам ощупью находить верную дорогу, тратить годы жизни на поиски своего призвания, а это всегда сказывается и на его культурном уровне.
