Вдруг раздался негромкий, но внятный голос Степана Бикланова. По рядам, от человека к человеку передавались одни и те же слова:
— В честь памяти Владимира Ильича Ленина — смирно! Открывается траурный митинг!
Ряды всколыхнулись и снова замерли. Все подтянулись. Гордые и смелые взгляды устремлены вперед. Казалось, сквозь бушующую метель и посвист ветра слышится пламенный голос вождя, обращенный к народу. Казалось, с детства знакомая фигура Ленина маячит на броневике, и вокруг не бараки, а контуры знаменитого Финляндского вокзала в Ленинграде.
Это был единственный в своем роде митинг. Не выходят вперед ораторы, безмолвно стоят ряды.
И все же в голосе ветра слышатся призывы к борьбе и победе. Уже погасли прожекторы, горевшие во время поверки. Стало совсем темно.
Перед безмолвной толпой, осыпаемой снегом, останавливались любопытные лагерники других национальностей.
— Что случилось, ребята? — спрашивали они. — Почему не расходитесь? Вас наказали, что ли?
Никто не отвечал. Высоко подняв головы и устремив взгляды вдаль, русские военнопленные хранили молчание.
— Чего ты спрашиваешь, — ответил какой-то француз своему любопытному земляку. — Неужели не знаешь? Сегодня у советских людей траурный день — день смерти Ленина.
Истекли положенные минуты, и Степан Бикланов негромко скомандовал:
— Вольно! Митинг окончен. Расходись.
— Расходись! — прошелестело по рядам.
На площади ни души. Метель кружилась понизу, заметая сотни следов только что ушедших людей.
Февраль… В полдень заметно пригревало. Поодиночке и группами лагерники выходили на солнышко, вели неторопливые разговоры. Внешне как будто не произошло никаких перемен: и в феврале тысяча девятьсот сорок третьего и сорок четвертого узники в свободное от работы время вот так же отогревали на солнце свои промерзшие кости. То же самое они делают и сейчас — в феврале сорок пятого. Но еще год назад надежда на спасение мерещилась в какой-то неимоверной дали. А теперь каждый чувствовал, что спасение не за горами. Уже не годы и даже не месяцы должны пройти, а возможно — всего несколько недель. Советская армия громит фашистов на их собственной земле — в Восточной Пруссии и Померании, в Силезии и Бранденбурге. Каждый день она с боями занимает то один, то другой немецкий город. А 12 февраля освобождена столица Венгрии Будапешт. Через два дня в самой Германии взят Шнайдсмюль, потом — Вормдидт и Мельзак. Нет числа городам и селениям» занятым в Померании и Силезии, возле Бреслау, на берегах Дуная.
— Наше освобождение идет с востока! — скажет поляк или чех и, приложив ладонь к уху, долго прислушивается, не долетит ли гул артиллерийской канонады. Иные даже клялись, что уже слышат грохот орудий.
— Пусть накажет меня бог, если вру! — убеждали они друзей.
— Теперь, пожалуй, и дядя Сэм и Джон Буль пошевелятся, — говорили третьи. — Не то Советская Армия без них возьмет Берлин.
— Ну, дядя Сэм не проворонит. Придет минута, он тут как тут.
— Выходит, недолго нам маяться?
— Подожди, не торопись.
— Чего там — не торопись? Заметил, какими становятся охранники? Куда девалась прежняя чванливость. Это, брат, явный признак…
Действительно, некоторые эсэсовцы из охраны лагеря начали заискивать перед русскими военнопленными, особенно перед лагерными старостами и штубендинстами. На что уж Дубина, и тот как-то забрел в восьмой блок, потрепал по впалым бледным щекам русского мальчика и просипел:
— Гут, малиш, гут!
А с Сабиром произошел еще более невероятный случай.
Узники, работавшие на кухне, дали ему ведро картошки, чтобы роздал больным и ослабевшим. Как обычно, Сабир присыпал картошку сверху песком и направился в свой барак. Навстречу ему — офицер-эсэсовец. Сдернув с головы шапку и твердо печатая шаг, Сабир хотел пройти мимо, но офицер остановил:
— Чего несешь?
«Песок» — хотел было ответить Сабир, но, взглянув на ведро, гак и замер с открытым ртом: весь песок просыпался вниз, а картофелины лежали неприкрытые.
Сабир ожидал всего: оплеухи, выстрела, карцера. Но эсэсовец взял из рук Сабира шапку, накрыл ею ведро, приказал:
— Иди!
Но такие случаи были наперечет. Почти все эсэсовцы с каждым днем зверели все больше. И все чаще шли разговоры о массовой расправе с лагерниками. Люди очень плохо спали по ночам.
Прежде к «третьему окну» вызывали только особо «провинившихся» и при каждом вызове называли не больше одного номера. Теперь выкрикивали сразу по два, по три человека. Уменьшился и без того скудный рацион. Люди десятками, сотнями погибали от истощения. Двор крематория был забит трупами. Печь «работала» с перебоями из-за нехватки кокса. Трупы начали отвозить в карьеры и сбрасывать в глубокие ямы. А в Бухенвальд эшелон за эшелоном прибывали новые узники. Их везли из концлагерей, расположенных в Румынии, Венгрии, Австрии. Привезли последних обитателей Освенцима и подземного лагеря близ Кордгаузена. На них было жутко смотреть, но еще ужаснее — слушать их рассказы. Все железные дороги Германии, говорили они, забиты эшелонами полумертвых лагерников. Их бомбят и расстреливают американские штурмовики, косят из автоматов эсэсовцы, беспощадно губит голод.
— Все ужасы на нас свалились! — еле слышно шепчут люди-скелеты.
В бараках Малого лагеря от тесноты не то, что прилечь; даже ступить было негде. Пробовали ставить брезентовые палатки. Но даже после этого многим приходилось спать под открытым небом. Вспыхнули эпидемии сыпного тифа и дизентерии.
Сердце разрывалось при взгляде на несчастных узников, все достояние которых заключалось в тряпье, еле прикрывавшем тело, да в бирке, подвешенной на веревке к шее. «Интернациональный центр» делал все, что мог для облегчения участи этих несчастных. Вновь прибывших нужно было вымыть в бане, как-то одеть, разместить по баракам.
Эти неожиданно свалившиеся хлопоты создавали дополнительные трудности в работе подпольной организации, мешали завершить подготовку к восстанию. И все же подготовку нельзя было приостанавливать ни на один день. «Русский военно-политический центр» заканчивал формирование резервной бригады Малого лагеря и специальных сангрупп.
Затем решено было провести инспекционную проверку «Деревянной» и «Каменной» бригад для определения их боевой готовности.
В воскресенье Назимов отдал приказ по своей бригаде: «В восемнадцать ноль-ноль всем командирам батальонов, рот, взводов и отделений в полной боевой готовности выйти на улицу».
Без пятнадцати шесть в сорок второй блок явился командующий армией Иван Иванович Смердов. Он был тщательно побрит, подтянут. Назимов тоже выглядел торжественно.
Вполголоса он отдал рапорт:
— Бригада к смотру готова. Разрешите начать инспекционную проверку?
— Начнем! — приказал Смердов.
Они вышли из барака и не спеша направились по дорожке, посыпанной песком. Мог ли кто из гитлеровцев предположить, что эти два человека с худыми, изможденными, как у тысяч других узников, лицами являются старшими командирами, производят смотр своим войскам! Они ничем не отличались от остальных лагерников, находившихся в этот час вне барака. Да и войска их не были выстроены на площади, как принято во время смотра. Непосвященный человек даже не мог бы видеть это войско.
Сегодня воскресенье, люди вернулись с работы несколько раньше. День погожий, теплый. Пользуясь свободной минутой, узники высыпали из бараков. Одни чинили одежду и башмаки, другие просто разговаривали в кругу друзей, третьи подметали территорию вокруг бараков, посыпали песком дорожки. Каждый чем-то был занят.
Назимов и Смердов медленно проходили среди тысяч этих людей. Никто, конечно, не торопился им навстречу с рапортом. Но вот комбат Задонов, который, покуривая, стоял впереди небольшой группы узников, вдруг вытянулся, принял стойку «смирно» и еле заметным движением головы показал на своих командиров рот и стоявших чуть поодаль командиров взводов и отделений.
Назимов ответил таким же незаметным кивком я вместе со Смердовым прошел дальше. Вид у обоих довольный. Все хорошо! Все точно, в назначенный час явились на свои места, хотя никто, кроме командиров батальонов, не знал, зачем всему среднему и младшему комсоставу было приказано выйти на улицу, и уж конечно никто из них даже сейчас не догадывается, что именно в эту минуту производится смотр их боевой готовности.
На своих местах находились также и командиры подразделений батальонов Харитонова и Чернова. Эти два комбата, как и Задонов, таким же молчаливым кивком головы отрапортовали комбригу о готовности своих подразделений к выполнению боевого приказа о восстании. Никакая неожиданность не нарушила смотр. Все было выполнено четко и точно. В каждой мелочи чувствовалась дисциплина.
