Глава 6
На другой день утром, когда Рудаев еще валялся в постели, тщательно обдумывая стратегию и тактику дальнейших действий, раздался надсадный телефонный звонок. Не понимая, кому это он мог понадобиться, убежденный в том, что звонят по ошибке, Рудаев неохотно снял трубку и услышал неожиданную новость: сегодня в двенадцать часов будут разбирать его персональное дело на парткоме.
Положение сразу осложнилось. Он готовился к роли обвинителя, а выходило так, что попал в обвиняемые; он собирался поставить вопрос о недостатках проекта конверторного цеха, а его опередили, ставят вопрос о нем самом. Как докладчика его выслушали бы внимательно и непредвзято, он мог подробно изложить свои технические соображения, а вот как обвиняемому ему очень распространяться не дадут, будут поджимать, направлять, обрывать, и безусловно далеко не все уяснят себе истинные мотивы его поведения.
Когда Рудаев вошел в кабинет, разговоры мгновенно стихли. Он сразу почувствовал, что говорили о нем. Впрочем, это было видно и по выражению лиц. На одних — чрезмерное любопытство, на других — подозрительное равнодушие. Только Троилин и Гребенщиков, сидевшие рядом, у самого начала приставного стола, как ни в чем не бывало продолжали тихую беседу и даже не взглянули на вошедшего.
Вел бюро второй секретарь парткома Черемных.
Рудаев ни разу не сталкивался с ним, но слышал о нем много. Уравновешенный, осторожный. Давно ушел с производства и с тех пор занимал различные посты то на профсоюзной, то на партийной работе. На первые роли он так и не вышел, всюду пребывал на вторых и со всеми ладил. А вот как так получилось, что со всеми ладил, разгадать было трудно. Возможно, немало помогала ему врожденная тактичность, а скорее всего причину тому следовало искать в чрезмерной покладистости. Ведь не могло быть такого, что в течение десятков лет все первые секретари, все председатели завкомов и директора принимали только правильные решения. Несомненно, случались и заскоки, и ошибки, и необдуманные действия. Но Черемных ни разу не ударил в набат, ни разу ни с кем не повздорил. Он был великолепным исполнителем чужой воли и как исполнитель проявлял железное упорство и недюжинную изобретательность.
На него можно было положиться. Любое решение, чего бы это ему ни стоило, проведет спокойно, не прибегая ко всякого рода ухищрениям. Возьмет не мытьем, так катаньем. Оставляли его первые вместо себя без опасений — дров не наломает, рискованных решений не примет, на эксперимент не пойдет. Когда перед ним ставили неотложные и сложные вопросы, он неизменно отодвигал их, используя элементарный, но безотказно действующий аргумент: «Это надо обмозговать». И «обмозговывал» ровно столько времени, сколько отсутствовали первые. Мнение свое он все же составлял, только никому его не высказывал и никаких предварительных шагов не делал.
Приезжали первые и получали самую точную информацию. Это обстоит так-то, вот здесь надо бы то-то. А решение принимайте сами. И за Черемных закрепилась слава безоплошного, беспровинного. К тому же он обладал способностью одаривать людей вниманием, ободрять их. Умел наставить на путь истинный загулявшего мужа и зарезвившуюся жену, потушить разгорающуюся склоку, урезонить неумеренных критиканов. И не удивительно, что на выборах он получал наибольшее количество голосов, — вычеркивают из списков, как правило, обиженные, а он никого не обижал.
Рудаев не ожидал со стороны Черемных агрессивных действий. Был уверен, что никакого решения он не примет, отложит до возвращения Подобеда. Единственное, что его настораживало, — это старая прочная дружба Черемных с Троилиным. Их роднила и общая концепция в отношении кадров. Оба считали, что местные работники, связанные с заводом кровными узами, надежнее. Вросли в эту землю корнями и крепко за нее держатся. Пришельцы, варяги более склонны к перемене мест, и на них смотрели как на временщиков. Троилин не благоволил к чужакам еще и потому, что те часто становились к нему в оппозицию, а Черемных видел в них помеху для роста местных кадров. Ему, прокатчику в прошлом, казалось, что нет ничего легче, чем перейти из старого мартеновского цеха с пятидесятитонными печами в новый, с девятисоттонными, и он до глубины души возмущался, когда приглашали специалистов, имеющих опыт работы на большегрузных печах. «Надо выращивать своих, — твердил Черемных. — Патриотизм начинается с любви к своему городу». Рудаев в категорию «своих» не входил. Без колебаний уехал на другой завод, десять лет проработал на другом заводе. За такого нечего и незачем держаться.
Разбор персонального дела начался с выступления директора. Он говорил с грустным видом человека, выполняющего крайне неприятную для себя миссию. Напомнил о рухнувшем своде, об уходе плавки в подину, даже форсирование печей поставил в вину Рудаеву. Каждое его деяние Троилин объяснял мотивами сугубо личными и далеко не приглядными. Так постепенно, не переусердствуя, без азарта, с подкупающим спокойствием и кажущейся доброжелательностью изобразил он Рудаева как человека, который поступился своими принципами, сбился с пути и ради собственного престижа готов унизить, подсидеть, доказать несостоятельность тех, кто находится у кормила. Упомянул и о черной неблагодарности, которую проявил ученик по отношению к своему учителю, долгие годы его пестовавшему.
Рудаев слушал Троилина с едва уловимой усмешкой, вспомнив, от кого и откуда позаимствовал тот метод психологического объяснения технологических ошибок. Все это из не напечатанной статьи Лагутиной о Гребенщикове, только то, что приписывалось одному, теперь вылито на голову другому. Поначалу Рудаеву казалось, что члены бюро тоже скептически относятся к словам директора, но вскоре, к своему огорчению, он убедился в обратном: большинство принимало их за чистую монету. И на самом деле факты, которые излагал Троилин, были общеизвестными и неопровержимыми, но толковать их можно как угодно. Авария есть авария, и причиной ее, как правило, является либо халатность, либо ошибка. Может ли думать иначе, например, старейший вальцовщик завода Надий? Он слушает директора с благоговением. Еще бы! Вместе с Троилиным начинал свой жизненный путь, но так и остался вальцовщиком, а его сверстник давным-давно директорствует. Надий верит своему однокашнику безоговорочно, верит каждому его слову. А секретарь парторганизации цеха Окушко? Человек он не вредный, но бесцветный и безгласный и вряд ли вступится за бунтаря. Помощник начальника доменного цеха Шевляков, резкий, прямой, не боится ни бога, ни черта. Этот не постеснялся бы врезать правду, но в сталеварении он мало смыслит и не станет вторгаться в столь специфическое разбирательство. Остальных Рудаев не знает — не приходилось сталкиваться. Первый раз он на заводском партийном бюро, и ему начинает казаться, что и последний.
Неважно выглядит он в глазах людей. Авария, еще авария, бессмысленные рекорды, подсиживание руководства и в довершение ко всему — бунт против строительства нового прогрессивного цеха, сроки окончания которого установлены правительством. Вот как можно истолковывать, казалось бы, бесспорные факты. Борьба против заумной гребенщиковской печи — консерватизм: в Череповце построили такую печь — и прекрасно работает. А кто из членов бюро знает, что череповецкая печь лишена тех недостатков, которых не избежал при проектировании Гребенщиков? И кто поймет, что эксперименты со сжатым воздухом — это не отрицание кислорода, а временная мера, попытка ускорить процесс, и вреда она не принесет, наоборот, поможет сталеварам подготовиться к работе с кислородом. И все же дурная слава за ним закрепилась. Хорошее не понято или не запомнилось, дурное выпирает, как риф из пучины моря, и всем бросается в глаза. Нет, благополучно из этого сложного положения ему не выбраться. Вот он, разрыв между правдой воображаемой и правдой, существующей в действительности.
А Троилин продолжал бить в одну точку:
— На первых порах мишенью для стрельбы Рудаев избрал Гребенщикова — вот, дескать, полюбуйтесь, каков он и каков я! Теперь поднял пальбу не только по руководству завода, но и по проектному институту. Никто ничего не стоит, он один видит, один во всем разобрался. Такое противоестественно, товарищ Рудаев! Человек, который посмел выступить против коллектива, рано или поздно сломит себе шею.
— Безнаказанно идти против коллектива могут только руководящие работники, — не выдержал, чтобы не огрызнуться, Рудаев. — А шею, да будет вам известно, ломают и за правое дело.
Троилин сокрушенно обвел взглядом членов бюро, показал рукой на Рудаева.
— Вот попробуйте хлебать с ним щи из одного котла. После директора никто слово не берет. Молчит и Гребенщиков. Рудаев невольно отдает дань дипломатичности своего бывшего начальника. Даже отуманенный ненавистью, он не делает опрометчивого шага-, чтобы не подумали, будто сводит счеты. Но отмолчаться Гребенщикову не дает, к удивлению многих, не кто иной, как Окушко.
