Сейчас он не помог. Зиновий Ильич был достаточно умудрен жизнью, чтобы поддаться на дешевые приемы младших научных сотрудников. Лаштин в упор, бесстрастно и холодно, разглядывал Утехина, лепечущего свои формулировки. Глаза зама, круглые и выпуклые, походили на линзы бинокулярного микроскопа. И под этим взглядом Лешка чувствовал себя так же тревожно, как, наверное, чувствует охваченная инстинктом самосохранения букашка, попавшая на предметное стекло.
Дробь тамтама затихла. Зиновий Ильич откинулся на спинку кресла и неторопливо поправил узел галстука. Он молчал, разглядывал Лешку и решал очень важный вопрос: сидит ли перед ним карась-идеалист, случайно попавший в научный пруд, или подрастающий щуренок, увертливо прячущийся в зеленую травку, пока не подросли зубы?
Затем он встал за столом и сказал, что понимает и ценит научную целеустремленность Алексея Федоровича Утехина. Он не скрыл своего огорчения в связи с отказом принять столь лестное предложение, которое было продиктовано лишь безукоризненной характеристикой младшего научного сотрудника и его исключительными способностями к исследовательской работе, его особой склонностью к теоретическим вопросам. Но коль скоро такое предложение противоречит его научным планам, Лаштин, безусловно, при всем огорчении не будет настаивать.
Опустив глаза, Лешка слушал слова зама по науке, округлые, словно бублики, которые, как известно, внутри имеют дырку. Он понимал, что цена этих вежливых слов точь-в-точь такая же, как и тех наивных взглядов, которыми Лешка одаривал многоопытного зама по науке.
Лаштин замолчал, посмотрев в окно, и протянул руку младшему научному сотруднику, отказавшемуся стать главным специалистом. Утехин пожал руку начальника и направился к двери. На затылке он ощутил взгляд бинокулярных глаз Зиновия Ильича.
За дверью Лешка с облегчением вздохнул, ощутив, что теперь он свободен от отягчающего его душу обязательства хранить в тайне разговор с замом по науке.
Он отправился к шефу и там под неравномерный гул летящих в мусоропроводе жизненных отходов рассказал о превратностях трех последних дней. Информировал Жебелева он только о фактах. О собственных эмоциях, сомнениях и о поездке на строительный участок Лешка умолчал, так как это лежало за рамками служебных отношений.
— Я сегодня отказался перейти в сектор теоретических проблем, — закончил он рассказ.
Жебелев ухватил себя за мочку уха, потрепал ее и усмехнулся. В тон скромному рассказу младшего научного сотрудника он заявил, что подобная потрясающая преданность Утехина сектору экономической эффективности заслуженно будет отмечена в писаной истории института, которую наверняка сочинят на общественных началах к какой-нибудь выдающейся дате, и добавил, что он, Жебелев, восхищен смелостью Утехина, оставшегося самим собой при разговоре с высоким начальством.
Лешка, обиженный иронией Николая Павловича, поджал губы и отвернулся от стола.
Жебелев поглядел на Утехина веселыми глазами и сказал:
— Конечно, я, как руководитель сектора, огорчен тем, что воспитанный в здоровой обстановке двенадцатой комнаты молодой сотрудник бездарно и неосмотрительно отказывается от блестящей научной карьеры ради туманных химер.
— Каких химер? — не понял Лешка.
— Диссертационных, — уточнил Жебелев и перестал улыбаться. — Не думайте, товарищ Утехин, что кандидатская диссертация окажется лаковым лимузином, который отвезет в научный рай. Дорога туда весьма ухабиста, и по собственному опыту могу сказать, что никакие рессоры не спасут от тряски… Не надо обольщаться надеждами на какую-то диссертацию.
— Почему «какую-то»? Мою собственную.
— Тем более на собственную, — жестко продолжил Жебелев. — Теперь твоя диссертация словно комета. Начало видно, хвост же в космической неизвестности.
Утехин растерянно поморгал, не понимая, куда шеф клонит разговор. Своей манерой говорить загадками Жебелев частенько сбивал Утехина с толку.
— Ладно, не буду морочить тебе голову, Леша, — сказал Николай Павлович, заметив смятение на лице младшего научного сотрудника. — Столь лестному предложению Лаштина ты обязан вот этой скромной папке. Если эту штуковину, Леша, сравнить с торпедой, нацеленной на дредноут, — рука Жебелева легла на черный дерматин, — то тротилом торпеду начинил младший научный сотрудник Утехин.
Лешка беспокойно ворохнулся на стуле. По натуре он был миролюбивым человеком, не готовил торпед, тротила и вообще не желал касаться никаких взрывчатых веществ.
— Лаштин опоздал. Взрывчатки здесь вполне достаточно для первого раза. Поработал некто Утехин с весьма похвальным усердием, — спокойным голосом продолжил Жебелев и стал раскладывать на столе лист за листом. Это были справки о фактических затратах на монтаж тяжеловесных колонн, добытые Лешкой, стоимость их транспортировки, выписанная тем же Утехиным из счетов автобазы, данные по издержкам на применение мощных кранов и строительных механизмов, ведомости, копии месячных и квартальных отчетов, выписки из калькуляций и многие другие документы. В отдельности бумажки были безобидны, но, собранные вместе, они пахли порохом.
— Добытые тобой, Леша, материалы, — продолжал шеф бесстрастным голосом испанского инквизитора, уличающего в ереси отступника церкви, — дают весьма убедительное доказательство, что проводимая Лаштиным линия по ограничению применения металла в строительстве неверна. Она приносит ощутимый экономический ущерб. Причем с ростом объемов капитальных вложений этот ущерб будет соотносительно возрастать…
Жебелев многозначительно пошелестел бумагами.
— Я уже не говорю о том, что одностороннее увлечение сборным железобетоном поставило рогатки в использовании традиционных строительных материалов, привело к неоправданной консервации кирпичных заводов.
— Но это так и есть на самом деле, — запальчиво сказал Лешка. — Вон в Грохотово…
Николай Павлович остановил его коротким взмахом руки.
— Так и есть, успокойся. Но одно дело, Леша, говорить об этом в порядке постановки вопроса, другое дело этот вопрос обосновать доказательствами и поставить его, как говорят провинциальные бюрократы, на ребро. Ты, Леша, нашел эти материалы. По сути, ты, как некогда Джордано Бруно, опровергаешь великое заблуждение науки. Гордись!
Лешка не ощутил гордости. Наоборот, ему вспомнилось, что Джордано Бруно, опровергнувшего заблуждение, сначала сожгли на костре, а потом, кажется, через сотню лет, признали гениальным и поставили бронзовый памятник.
— Мое здесь дело маленькое, Николай Павлович, — инстинктивно попытался защититься Утехин. — Я ведь только документы собирал, копии выискивал. Здесь ни на одной бумажке даже моей подписи нет. Это же любой из сектора мог сделать…
— Но сделал-то именно ты, — усмехнулся Жебелев и дернул себя за ухо. — Джордано Бруно на первой стадии тоже лишь собрал материал о движении планет и Солнца. А что из этого выросло?
Лешка съежился, подавленный беспощадной логикой шефа. Единственное, что утешало его в разговоре, — это озорные нотки, прорывающиеся сквозь холод инквизиторских рассуждений шефа. Лешка знал, что ни одна соломинка не спасла еще ни одного утопающего, но сейчас он обеими руками искал эти соломинки.
— Каким-то образом Лаштин узнал о твоей приватной деятельности по сбору этих материалов, — продолжал Жебелев. — Прямо запретить тебе это делать он не может. Вот и придумал подкинуть тебе такой лакомый кусочек, как должность главного специалиста… Понимаешь теперь, Леша, что к чему?
Лешка кивнул и снова ворохнулся на стуле.
— Откровенно говоря, в самой ближайшей перспективе мы будем иметь крупную драчку за торжество научной истины. — Жебелев не спеша стал сортировать разложенные бумаги. — Здесь, Леша, не только твоя добыча. Много материалов я собрал уже раньше. Так что я несколько преувеличил насчет торпеды и Джордано Бруно… Не расстраивайся, друг Горацио, тайна накопления взрывчатого материала останется противнику неизвестной… Однако несовершеннолетние должны покинуть ринг. Тебе ясно, Леша?
Лешке было ясно. Но слова Жебелева почему-то не принесли желаемого облегчения. В глубине многогранной и неизведанной души младшего научного сотрудника были такие области, которыми не мог управлять его холодный и рациональный разум. И из этих непонятных омутков на поверхность время от времени выскакивали чертики и заставляли Лешку поступать не так, как требовала здравая оценка сложившейся обстановки. Вот и теперь при последних словах шефа Лешка ощутил, как внутри выскочил такой несговорчивый чертик и заставил забыть все опасения, навеянные историческими ассоциациями, столь прямолинейно упомянутыми шефом.
Кроме того, Лешку оскорбило упоминание о несовершеннолетних, к которым Жебелев причислил и его, Алексея Утехина, двадцать семь лет безбоязненно шагающего по жизни. Года три-четыре назад Лешка и в самом деле во многом не разбирался по причине молодости лет, возрастной неудовлетворенности и розовых бликов в зрачках, оставшихся от лет беспечной юности. Но сейчас он уже знал, что жизнь — не простая штуковина и требует со своей особой квалифицированного обращения. Зиновию Ильичу не удалось обвести Утехина вокруг пальца, а тут вдруг: «Несовершеннолетние должны покинуть ринг».
