Сердоболь, снесенный до основания четырнадцать лет назад, задохшийся в кирпичной и пороховой пыли, обращался сейчас к сердцу Павла кротким безмолвным светом из небытия.
Павел сам не понимал, как это случилось, но он полюбил ходить по этим улицам и уже не боялся проваливаться в бездонные ямы темноты. Он шел от фонаря к фонарю, как по путеводной нитке, и распутывал свои мысли. Да, вот в чем дело! Сердоболь научил его размышлять. Здесь не было толчеи большого города и множества мелочных каждодневных обязанностей, которые отвлекают человека от его настоящей жизни. Потому что главная жизнь человека — это все-таки жизнь внутри него. Только там зреют решения, которые потом принимают форму дел. Наивны те, кто думает, что достаточно прочесть передовицу с готовыми выводами — и сами собой родятся от этого великие свершения человека.
И все-таки было бы неправдой сказать, что Павел с неохотой покидал, Сердоболь.
Наоборот, каждая короткая вылазка в Москву оставалась для него праздником, и он, несмотря на свою загруженность в редакции, пользовался для этого любым предлогом.
Так, однажды поздно ночью, в первых числах ноября, он вскочил в проходящий поезд дальнего следования, который должен был на рассвете доставить его в Москву.
Осторожно отодвинув зеркальную дверь (дешевого билета он не достал), ему указали его место в купе. Но спать не хотелось.
Павел выглянул в коридор, когда поезд шел уже полным ходом, вынул папиросу, закурил. Вагон плыл, как лодка, мимо развешанных за окнами черных полотнищ. Под ногами уютно подрагивал пол — крепкий пол на быстрых колесах.
Длинный коридор был пуст, если не считать одинокой женской фигурки, которая, казалось, влипла в окно. Павел не спеша двинулся вдоль коридора. Когда он поравнялся с девушкой, она не обернулась, вернее — вовсе не заметила его, но он приостановился, лениво ее разглядывая. У нее были узкие плечи подростка, с которых свисала вязаная шерстяная кофта с оттопыренными карманами: из них торчали головка ключа, платок, гребень, пачка свернутых бумаг — одна с уголком лилового штампа — и еще какая-то мелочь. Две короткие негустые косы лежали на ее затылке крест-накрест. На ней были серая юбка и расхожие ботинки на микропоре. На полу, возле ног, сброшен матерчатый саквояж защитного цвета и небрежно сложенное пальтецо.
Павел постоял за ее спиной, глядя на черное стекло, в котором отражалась голова пассажирки. Веки ее были сомкнуты, словно от усталости, но губы шевелились. Павел придвинулся поближе, прислушиваясь. Слова показались ему странными:
И эта зима уходит, сосульки слез растеряв,
и ее до ворот провожает хмель народившихся трав!
Вдруг она открыла глаза и близко, рядом с собой, увидела лицо незнакомого мужчины. Оно смотрело на нее из обрызнутого крупными каплями вагонного стекла. Она стремительно обернулась, так, что грудью коснулась его пиджака, но не сделала инстинктивного движения отпрянуть, а несколько долгих секунд смотрела прямо на него с одинаковой долей смущения и вызова.
— Вы, кажется, читали стихи, — едва сдерживая смех, любезно сказал Павел и слегка отступил. — Видите ли… гм… я очень люблю литературу, так сказать, имею к этому некоторое отношение.
Ему захотелось вдруг помальчишествовать, созорничать, выдать себя за какого-нибудь знаменитого поэта, подшутив над этой случайной молоденькой попутчицей, которую он, конечно, больше никогда не увидит. Он уже было карикатурно надул щеки, придавая себе важности, округлые и туманные фразы завертелись у него на языке, как вдруг появившаяся проводница с бранью принялась выгонять девушку вместе с ее тощим саквояжиком: оказывается, у той был билет в общий вагон, а она забралась в мягкий!
— Но мне же всего одну остановку… Хотите, я постою в тамбуре? — оправдывалась девушка, покраснев. Голос ее звучал жалобно и возмущенно.
— В самом деле, — примирительно пробормотал и Павел, — пусть проедет свою остановку. Я могу пригласить ее в купе, если она мешает вам в коридоре.
— А если она унесет ваш чемодан, вы тоже будете такой добрый? — грубо хватая девушку за обшлаг, прошипела проводница. — Первый же на меня накинетесь. Все вы шибко гуманные за чужой счет, из чужой зарплаты.
Девушка молча рванулась, освобождая рукав, нагнулась, тяжело дыша, и, подхватив саквояж, быстро пошла к выходу. Павел растерянно затоптался на месте, глядя ей вслед. Она так и вышла с непокрытой головой, а пушистый помпон ее шапочки торчал из кармана пальто, наброшенного сейчас на плечи, но не надетого в рукава.
Случай этот оставил неприятный осадок у Павла особенно тем, что он оказался беспомощным перед грубостью проводницы. Ему даже вспоминалось потом, будто девушка один раз взглянула на него, ожидая защиты. Впрочем, проводницу тоже можно понять. Ведь если за пропавшие вещи действительно вычитают из зарплаты… А интересно, какой у нее оклад? И Павел заставил себя думать совершенно о другом, покачиваясь на полке мягкого вагона.
…Подходил веселый город с огнями, на стыке рельсов поезд подбрасывало, как на качелях. Туманное зарево электричества стояло над темным горизонтом. То радостное, легкое дыхание, которое всегда приносит дорога, понемногу вернулось к Павлу. Нигде не светят так заманчиво фонари, как в маленьких городках, если смотришь на них с поезда. Ведь у них нет соперников — реклам или множества озаренных стекол; окна здесь спозаранку заплющиваются ставнями. От станции под белым светом прожекторов пути расходились в ночь тоже белыми дорогами — песок между шпалами казался инеем или снегом. Потом пошли уже совершенно темные обочины с редкими тусклыми огоньками стрелочников. Мохнатая лапа столба высокого напряжения иногда мелькала еще в пыльной полосе света, падавшего из окон полустанка. А дальше только луна, красная, как остывающее железо, подковкой лежала над горизонтом. В оконную щель тянуло дымовой гарью, и этот запах топок и быстрой езды тоже был сейчас приятен дремлющему Павлу.
Он стал лениво вспоминать, как Таисия Алексеевна, провожая его в Москву, каждый раз с жаром передает приветы неизвестной ей Ларисе, а глаза у нее вопрошающие, и на гладкий лоб набегает невольная морщинка.
У себя дома, в Москве, Павел сразу окунулся в привычную атмосферу теплицы, отгороженной от улицы плотными бархатными с плешинкой портьерами, освещенной крошечными лампочками под абажурами в виде чашечки цветка, зонтика или геометрически строгого конуса. Квартира находилась в самом центре города, в Хрустальном переулке, совсем близко от Красной, площади, так что во всякое время дня были слышны куранты, но ухитрилась сохранить все черты старомосковского быта. Она досталась Павлу от тетки, которая после войны приютила у себя молодую пару, а сама, выйдя на пенсию, смогла наконец осуществить старинную страсть к путешествиям, проводя большую часть года в поездках по дальним и ближним родственникам, или просто наносила визиты добрым знакомым, живущим от нее за три тысячи километров.
Павел, еще не снявший шинели, и Лариса, робко сжимавшая свой единственный баул, оказались обладателями дома, набитого вещами, сбиравшимися в течение целого поколения. Им пришлось сживаться с темным, орехового дерева секретером, сидя за которым нельзя было писать, но где Лариса хранила свои скляночки; с буфетом в узких зеркальных створках; кроватью на львиных ногах, пахнувшей грушевой эссенцией; с выцветшим гобеленом на полстены, который изображал средневековую лавку ювелира, с фигурами в нормальный человеческий рост. Новые владельцы комнаты почти не прибавили ничего своего. Павел азартно покупал книги, но они бесследно исчезали в чреве теткиного книжного шкафа; одежда сиротливо пряталась в гардеробе, и только беззаботная неряшливость Ларисы успешно боролась с чопорной домовитостью. Взяв вещь, Лариса никогда не ставила ее обратно, и лишь случайно, после многих перемещений, та могла возвратиться на предназначенное ей место.
В тридцать лет Лариса оставалась той же полудевочкой, которую Павел встретил когда-то на фронтовой дороге.
Ее серебристо-голубые глаза казались такими от пепельных ресниц, они не затемняли тихого света зрачков, но, наоборот, сообщали ему бледное сияние. В глазах не было искр. Они улыбались безмятежно и немного робко. Но иногда вдруг раскрывались очень широко от недоумения или от благодарности, и тогда все лицо озарялось двумя серебряными звездами. В этом личике не было ничего дисгармоничного: оно было юное, бледненькое, с трепетным ртом, сжимавшимся, как венчик цветка, от малейшего холодного дуновения. Щеки, тонко очерченные, слабо розовели, словно сквозь папиросную бумагу; на веки, белые, как алебастр, — легко ложилась тень утомления, и тогда брови тоже бессильно поникали. Светло-пепельные бровки, неспособные выразить гнев или презрение, — они горестно и беспомощно сдвигались к переносице. У нее был прямой незаметный нос и такой же незаметный лоб, над которым поднялись, как дым, легкие небрежные кудерьки.
