— Получилось все действительно очень глупо, — сказал я и содрогнулся от озноба; в камере сделалось что-то зябко.
Мы опять замолчали. Уголовник бредил, сверчок пищал, Владимир Иванович сопел носом, а я глядел на полоску лунного света и чувствовал, как во мне совершается что-то грозно-значительное и вместе с тем радостное, какой-то серьезный переворот.
— Владимир Иванович, вы о чем думаете? — поинтересовался я от избытка чувств.
— О чем я особенно могу думать? — сказал он в ответ. — Так, вспоминаю. Например, вспоминаю, как у немцев в плену сидел. В сорок третьем году я в Белоруссии сидел. Жили, представьте себе, в землянках.
— Вы об этом уже рассказывали.
— Да… Бывало, наломаешься на лесоповале, а вечером соберемся в своей норе и сидим. Скучно так, что выразить не могу! Ну, от скуки разные рассказы заводим, чтобы, значит, не так скучно, а то споем…
— А давайте сейчас споем? — предложил я и весело улыбнулся.
— Что же мы будем петь?
— Все равно. Начинайте.
Владимир Иванович помедлил и затем вполголоса затянул «Славное море, священный Байкал». Я стал подпевать. Когда мы дошли до «хлебом кормили крестьянки меня, парни снабжали махоркой», лязгнул засов и в ослепительном створе двери обозначился Никоненко.
— Вы что, ребята, с ума посходили? — наставительно сказал он. — Вы отдаете себе отчет, где вы находитесь?
— Послушайте, Никоненко, — взмолился я, — ну что за криминал, если люди капельку попоют? Ведь мы же не пьяные и поем потихоньку, никому не мешаем… Поймите, нужно людям попеть, душа просит!
— Интересно: а если у вас душа танцев запросит, то вы в камере танцевать будете? Ну, ненормальный народ! Десятый год я в органах и все изумляюсь: до чего же ненормальный у нас народ!
— Ну так мы допоем, Никоненко, а?
— Я вам допою! Чтобы сидели, как мыши. Все, учителя, — тихий час.
Никоненко притворил дверь, лязгнул засовом и тонко застучал удалявшимися подковками, а мы с Владимиром Ивановичем стали укладываться; Владимир Иванович захрапел почти сразу, я же долго ворочался: было зябко и неудобно. И вдруг я вспомнил, что так и не выяснил того, зачем сначала отправился в Барыковский переулок, а затем попал в Олину квартиру на юбилей. Хотя это было не совсем удобно, я растолкал Владимира Ивановича и спросил:
— Послушайте, Владимир Иванович, вы не припомните обстоятельств исчезновения из слесарной мастерской финских лекал?
— Каких еще лекал? — спросил Владимир Иванович, тараща на меня невидящие глаза.
— Финских.
— Сроду у нас не было никаких лекал; не то что финских, а просто-таки никаких.
И, повернувшись на другой бок, он почти немедленно захрапел.
Наутро — проснувшись, но еще не открыв глаза — я сразу припомнил, где я нахожусь и что произошло со мной накануне. Но, как ни странно, мне от этого не сделалось тяжело; напротив, я чувствовал, что мне по-своему хорошо, несмотря даже на то, что все тело противно ныло, точно меня побили. Я принялся размышлять, отчего бы это мне было так загадочно хорошо, и пришел к довольно неожиданному заключению: я вдруг припомнил, что дотошнейшим образом предсказал события 13 февраля вплоть до того, что мы с Владимиром Ивановичем окажемся в изоляторе: из этого следовало, что мне потому загадочно хорошо, что вообще любые, даже самые злосчастные происшествия, которые загодя предречены и, стало быть, осмыслены с точки зрения законов превращения настоящего в будущее, непременно дают какой-то успокоительный результат и, может быть, даже исключают горе как таковое.
Затем я открыл глаза: Владимир Иванович еще спал, а вчерашний уголовник, который оказался маленьким человеком с блестящей плешью, нисколько не похожим на уголовника, делал зарядку и что-то мурлыкал себе под нос. Увидев, что я проснулся, он приветственно сделал мне правой рукой, а потом подошел к двери и стал в нее барабанить. Лязгнул засов, и в камеру просунулась голова Никоненко.
— Умываться, — сказал ему сосед и вышел из камеры в коридор.
Пока он умывался, Никоненко осмотрел помещение, забрал у Владимира Ивановича прохоровские сапоги, подсунув ему вместо них какие-то стоптанные ботинки.
Я поинтересовался насчет соседа; оказалось, что он инженер-строитель и отбывает краткосрочное заключение за драку с женой.
— Этот тип у нас постоянный клиент, — сказал в заключение Никоненко. — Редкий месяц он у нас без привода. В другой раз возьмем его после очередного сражения, я и говорю: «Интересно, — говорю, — Петрович, если Нинка у тебя такая зараза, чего вы не разойдетесь?» А он так плечами пожимает, дескать, сам удивляюсь. Вот дурак-то! Я думаю, он первый дурак Фрунзенского района.
Вслед за этим Никоненко разбудил Владимира Ивановича и ушел, но чуть ли не в ту же самую минуту, как за ним затворилась дверь, снова лязгнул засов и в нашу камеру один за другим ввели троих новых узников.
— С новосельем вас, ребята! — по возможности весело сказал я.
Новые сокамерники не ответили ничего; они уселись на нарах в ряд и как-то внимательно замолчали.
— Так на чем мы вчера остановились? — спросил меня Владимир Иванович.
— На финских лекалах, — подсказал я.
— А еще раньше?
— А еще раньше вы возмущались, что два раза ни за что отбывали тюремное заключение.
— Ну да… Так вот я понимаю, когда ты провинился — тогда тюрьма, это само собой, а так с каких шишей? Народ кругом безобразничает, а я за них отвечай?! Нет, вы мне объясните: за какие такие грехи это получается не жизнь, а продолжительное несчастье?
Тут один из наших новых сокамерников сказал:
— Зря вы переживаете, товарищ. Несчастье — это вообще знак особенного внимания, а незаслуженные несчастья — просто теплая забота о человеке.
— Это в каком же смысле? — насторожился я.
— В том смысле, что если судьба тебя гнет в дугу, то значит, что ты у нее избранник, то значит, что она тебя лелеет и всячески привечает. Это такая народная примета.
— Ничего себе знаки особенного внимания! — сказал я. — Человек столярный клей ел, по чердакам жил, чернилами травился, в плену сидел, за всю свою жизнь имел только два костюма, а вы говорите про знаки особенного внимания!
— Человек рожден на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх, — вступил второй наш новый сокамерник. — Знаете, к чему это сказано?
— Ну к чему?
— К тому, что истинная жизнь доступна только пострадавшему человеку, равно как истинное общественное бытие — всякому настрадавшемуся народу. История обрекает народы на безмерные страдания, чтобы они устремлялись вверх. Она избирает себе народ, мучает его до полного безразличия к физической стороне жизни и затем строит из него качественно новое человеческое сообщество. Потому что всякое качественно новое здание предполагает качественно новый строительный материал.
— И вот что интересно, — вступил третий сокамерник из прибывших, — чем круче страдает народ, тем крепче его вера в истинную жизнь. Вам это о чем-нибудь говорит?
— Мне это ни о чем не говорит, — сказал я. — Вон Владимир Иванович настрадался в своей жизни за какой-нибудь небольшой западноевропейский городок, а между тем пороха он не выдумал.
— Нет, я действительно не пойму, за что мне выпала такая вредная доля, — поддержал меня Владимир Иванович.
— Вы неправильно ставите вопрос, — сказал первый сокамерник. — Не «за что», а «зачем» — вот как надо ставить вопрос. А затем, что тьму несчастий вы пережили, и в стране-то тем не менее полный развал всего, и не ворует-то у нас только ленивый, но вот ответьте мне: верите вы в лучшее будущее отечества?
— Верю! — непоколебимо ответил Владимир Иванович.
— И, академически говоря, чем-нибудь готовы пожертвовать ради этого будущего?
— Остаток жизни буду на хлебе и квасе сидеть, только бы этот наш бардак как-то нормализовался!..
— Что и требовалось доказать, — сказал второй наш сокамерник, а третий добавил:
— Вера, это такая же материальная сила, как молоток.
— Интересно, — спросил тогда я, — откуда вы взялись, такие профессора?
— Из страны Уц, — был ответ.
Я почуял недоброе и смолчал.
Прошло минут пять в полном молчании, как явился Никоненко с бумажкой в руках и сделал в нашей камере перекличку; у новых сокамерников оказались очень странные фамилии — Елифазов, Вилдадов и Софаров-Наамитов.
Когда некоторое время спустя Никоненко конвоировал нас с Владимиром Ивановичем в дежурную часть, я дорогой его спросил:
— Каких-то странных подсадили к нам мужиков; я их спрашиваю, откуда они, а они отвечают — из страны Уц…
— Есть такое дело, — сказал Никоненко. — У них так и записано в паспортах: место рождения — страна Уц.
