– Так. Когда при Керенском вам драгуны зубы вышибли, другие орут, воют, а вы стоите да только губы языком лижете. Я из-за забора в драгун камнем свистнул да ходу.
– Хорошо, мальчик, иди! Зубы я себе новые вставил. Иным было и хуже. Сделаешь вывеску – мне самому покажешь. Тебя как зовут? Иртыш?
– Иртыш!
– Ну, до свиданья, Иртыш! Бей, не робей, наше дело верное!
– Я и так не робею, – ответил Иртыш. – Кто робеет, тот лезет за печку, а я винтовку спрашиваю.
* * *
Иртыш побежал домой в Воробьеву слободку. С высокого берега Синявки пыльные ухабистые улички круто падали к реке и разбегались кривыми тупиками и проулками.
Все здесь было шиворот-навыворот. Убогая колокольня Спасской церкви торчала внизу почти у самого камыша, и казалось, что из сарая бочара Федотова, что стоял рядом на горке, можно было по колокольне бить палкой.
С крыши домика, где жил Иртыш, легко было пробраться к крыльцу козьей барабанщицы, старухи Говорухи, и оттуда частенько летела на головы всякая шелуха и дрянь.
Но зато когда Иртыш растоплял самовар еловыми шишками, дым черным столбом валил кверху. Говорухины козы метались по двору, поднимая жалобный вой. Высовывалась Говоруха и разгоняла дым тряпкой, плевалась и ругала Иртыша злодеем и мучителем.
Жил на слободке народ мелкий, ремесленный: бондари, кузнецы, жестянщики, колесники, дугари, корытники. И еще издалека Иртыш услыхал знакомые стуки, звоны и скрипы: динь-дон!.. дзик-дзак!.. тиу-тиу!..
Вон бочар Федотов выкатил здоровенную кадку и колотит по ее белому пузу деревянным молотком… Бум!.. Бум!..
А вон косой Павел шаркает фуганком туда-сюда, туда-сюда, и серый котенок балуется и скачет за длинной кудрявой стружкой.
«Эй, люди, – подумал Иртыш, – шли бы лучше в Красную Армию».
Он отворил калитку и столкнулся с матерью.
– А-а! Пришел, бродяга! – злым голосом закричала обрадованная мать и схватила лежавшую под рукой деревянную скалку для белья.
– Мама, – сурово ответил Иртыш. – Вы не деритесь. Вы сначала послушайте.
– Я вот тебе послушаю! Я уже слушала, слушала, все уши прослушала! – завопила мать и кинулась к нему навстречу.
«Плохо дело!» – понял Иртыш и неожиданно сел посреди двора на землю.
Этот неожиданный поступок испугал и озадачил мать Иртыша до крайности. Разинув рот, она остановилась, потрясая скалкой в воздухе, тем более что бить по голове скалкой было нельзя, а по всем прочим местам неудобно.
– Ты что же сел? – со страхом закричала она, уронив скалку, беспокойно оглядывая сына и безуспешно пытаясь ухватить его за короткие и жесткие, как щетина, волосы. – Что ты сел, губитель моего покоя. У тебя что – бомба в ноге? Пуля?
– Мама, – торжественно и печально ответил Иртыш. – Нет у меня в ноге ни бомбы, ни пули. А сел я просто, чтобы вам на старости лет не пришлось за мной по двору гоняться. Бейте своего сына скалкой или кирпичом. Вот и кирпич лежит рядом… вон и железные грабли. Мне жизни не жалко, потому что скоро все равно уже всем нам приблизится смерть и погибель.
– Что ты городишь, Христос с тобой! – жалобно спросила мать. – Откуда погибель? Да встань же, дурак. Говори толком!
– У меня горло пересохло! – поднимаясь с земли и направляясь к столу, что стоял во дворе под деревьями, ответил Иртыш. – Был я в деревне Катремушки. И было там людям видение… Это что у вас в кастрюле, картошка?.. И было там людям видение, подвиньте-ка, мама, соли!.. За соль в Катремушках пшено меняют… Пять фунтов на пуд… Ничего не вру… сам видал. Да, значит, и было там людям видение – вдруг все как бы воссияло…
– Не ври! – сказала мать. – Когда воссияло?
– Вот провалиться – воссияло!.. Воссияло!.. Ну, сверху, конечно. Не из погреба… Вот вы всегда перебиваете… А я чуть не подавился… Вам Пашка котелок прислал – возьмите. Табаку спрашивает. Как нету?.. Он говорит: «Есть на полке за шкапом. Без табаку, – говорит, – впору хоть удавиться». Говорили вы ему, мама: «Не кури – брось погань!», а он отца-матери не слушался, вот и страдает. А я вас слушался – вот и не страдаю…
– Постой молоть! – оборвала его мать… – Ну, и что же – видение было?.. Глас, что ли?
– Конечно, – протягивая руку за хлебом, ответил Иртыш. – Раз видение, значит, и глас был. Я, мама, к вам домой бежал, торопился – за проволоку задел, штанина дрызг… Вон какой кусок… Вы бы мне зашили, а то насквозь сверкает, прямо совестно… Хотел было вам по дороге малины нарвать… да не во что!..
Помните, как мы с отцом вам однажды целое решето малины нарвали. А вы нам тогда чаю с ситным… А жалко, мам, что отец помер. Он хоть и пьяница был, но ведь бывал же и трезвый… А песни он знал какие… «Ты не стой, не стой на горе крутой!» Спасибо, мама, я наелся.
– Постой! – вытирая слезы, остановила его мама. – А что же видение – было?.. Глас был?.. Или все, поди, врешь, паршивец?..
– Зачем врать?.. Был какой-то там… Только что-то неразборчиво… Одни так говорят, другие этак… А иной, поди, сам не слыхал, так только вря брешет. Дайте-ка ведра, я вам из колодца воды принесу, а то у вас речная, как пойло.
И, схватив ведра, Иртыш быстро выскользнул за калитку.
Мать махнула рукой.
– Господи, – пробормотала она. – Отец был чурбан чурбаном. Сама я как была пень, так и осталась колода. И в кого же это он, негодный, таким умником уродился? Ишь ты… видение… сияние…
Она вытерла слезы, улыбнулась и начала среди барахла искать крепкую ткань своему непутевому сыну…
1937
Ты хочешь спать после долгого летнего дня, после сутолоки, гулкого эха пароходных сирен, утомившаяся от тяжелого хода груженых барж, крика и гомона купающихся комсомольцев и несмолкающего плеска весел подлуночных лодчонок, на которых две тени – два пятна и у которых плеск воды смешивается с звонким смехом, а смех с шепотом о том, что старо, как мир и как ты сама. Ты устала, старая, седая Кама. Уснули уже пропахшие солнечной смолой пристани, успокоились бунтующие высокими травами берега. Насупив поседевшие брови, застыл скованный снежными туманами лес. Ушли по домам матросы, и потушены пароходные огни.
Рабочий день окончен.
* * *
Товарищ! Не поворачивайся назад. Забудь на минуту, что за тобой город, у которого антенны перекликаются с Москвой, забудь про то, что в стороне трубы Мотовилихинских заводов стволами зенитных орудий направлены к небу… Подойди вплотную к Каме, по которой мертвые льдины плывут и сталкиваются, сталкиваются и хрустят и опять плывут дальше. Посмотри на серый простор убаюканной снегами реки, на другой берег, где Закамский поселок деревянными избушками приткнулся к лесной орде, спускающейся к берегам, где туманы прячут лесные горизонты, а дымок избяных печей смешался с инеем смолистых сосен. И на тебя пахнёт курным запахом древней, затерявшейся в медвежьих просторах Руси…
Чу… далеко… далеко… над сонными плесками – волчий вой… протяжный, долгий. Тот самый, от которого овцы в соломенных клетях жмутся пугливо, а цепные собаки выставляют головы из деревянных конур, скалят зубы и ворчат сердито…
Нет! – зачем говорить неправду. Это вовсе и не волк, это ревет гудок паровоза… пробегающего по берегу из Мотовилихи на Пермь Н-ю.
Правда, рев похож, но все же это уже не совсем то.
А на высоком левом берегу – город, внизу – склады, пристани. И дикая Кама не любит левый берег, потому что он командует над рекой, потому что после первых весенних льдин он навязывает ей свою волю окриками грузчиков, гнущихся под тяжелыми мешками, сигналами красных флажков, летающих над райкомводом, и тяжестью тысячестволовых плотов, пускающихся по реке книзу.
А Кама не любит терять волю стальных волн и злится бессильно, побеждаемая беспощадным обстрелом сухих телеграмм:
«Пермь… Камплесотрест… Промкомбинат… Сельхоззаводу присылайте… получайте».
Но теперь до весны… до пьяно-ласкового солнца, до журавлиных клекотов, которые высоко, высоко, – а аэроплан выше, – Кама спит.
Газета «Звезда» (Пермь),
22 ноября 1925 года
Сказка о бедном старике и гордом бухгалтере
Жил да был в деревеньке Ягвинской, Ильинского района, бедный мужик Егор Макрушин. И такая у этого мужика мытарная жизнь была, что как ни бился, как ни крутился, а не было ему от судьбы удачи, – хотя ковырялся он в земле с утра до ночи, и старуха по дому работала, и даже бесхвостая Шавка огурцы в огороде стерегла от разбойных мальчишек, у которых своих огурцов сколько хочешь, а нет – подай им стариковы.
И вот однажды доняла старика горькая бедность, собрала ему старуха котомку, и пошел старик искать счастья-работы. Вернулся старик через несколько месяцев, не принес с собой ни денег, ни подарка, но зато принес старик хорошее слово для бабки.
