Шохов посмотрел вопросительно на Наташу. Ей понравился старик, как и его восточное красноречие. Но она засомневалась, удобно ли.
— Что значит удобно! — вскричал обиженно старик.— Когда Григорий Афанасьич строил свой дом, он тебя так ждал! Он так и сказал мне: приедет жена — и вы придете ко мне в гости...
— Он... это... обещал? — тихо спросила Наташа, меняясь в лице.
— Обещал! Обещал! — не унимался словоохотливый старик.— Вы посмотрите мой дом — и сразу увидите, что он вовсе не хуже вашего. У меня трое детишек! Старший ушел в армию, а младшенький только вообще начал ходить... Как же вы сможете не увидеть моего сынка? Моей жены? А?
Старик оборвал речь и внимательно посмотрел на Наташу, почувствовав что-то неладное. Переводя свои прекрасные влажноватые глаза с Шохова на Наташу и не понимая, отчего его гости так неожиданно сникли, растерянно спросил:
— Я что-то не то говорю, да?
— Вы все очень хорошо говорите,— произнесла Наташа, благодарно взглянув на старика.
— Ну, простите, простите старого дурака! Болтлив на старости, но кто же мог знать! — в отчаянии возопил он, глядя на явно удрученного Шохова.
Тот ничего не произнес, лишь махнул рукой и пошел к двери.
— Не переживайте, — сказала Наташа, грустно улыбнувшись.— Но вы правда славный человек.
До самого Зяба между ними не было сказано ни одного слова. Лишь когда сошли (попутка их довезла до самого центра города), Наташа, несколько торопливо, достала из сумки куртку Шохова и протянула ему:
— Не провожай. Пожалуйста.
— Но... Может, поговорим? — попросил он.
Они прошли в ближайший скверик и присели на скамейку.
День клонился к закату. Играло радио. С криками носились детишки, ленивые голуби выпархивали из-под самых у них ног.
— Я знаю, я должен был тебе сам сказать,— начал Шохов и замолк.
— Что? Именно?
— У меня жена... Ребенок...
— Где они?
— В Челнах... Там, где я прежде работал.
Наташа не слушала объяснения, она остро вглядывалась в его лицо, в его глаза. Прежде он любил этот сосредоточенный на нем взгляд. Но сейчас будто испугался. Она ведь всегда все в нем понимала!
— Я догадывалась, милый,— произнесла она тихо.— Но ты напрасно мучился. Я ведь на самом деле желаю тебе счастья. Разве ты этого не понял?
— Что же мне делать?
Очень ровно, почти продуманно, она ответила:
— Как что? Срочно писать, принимать семью. Они же ждут?
— Значит, не любишь? — крикнул он.
Голуби вспорхнули с дорожки от его крика.
— Может, и не люблю,— отвечала она спокойно и поднялась. И он поднялся следом. Глядя на него снизу вверх, добавила: — Но вы, мужики, уж точно ничего в нас не понимаете. А я теперь уверена, что твоя жена любит тебя и так же, как я, желает тебе счастья.
— Решила? За меня? — Он стоял бледный, и руки у него тряслись.— Ну и спасибо! А то я бы сам не сумел развязать свои узлы! Но я так и сделаю! Счастливо!
— Прощай,— произнесла она негромко вслед.
Она вернулась на свое место и просидела так до темноты. До голубоватых синих сумерек, по-летнему мягких. Потемнела зелень на кустах. Похолодела трава. И голоса стали отчетливей.
Очнувшись, она услышала, как неестественно громко разговаривают присевшие на ее скамейку молоденькие ребята, бравируя сигаретами и с любопытством поглядывая на нее. Один из них обратился, принимая за ровесницу: «Девушка, а почему вы одна?»
Она поднялась и пошла не спеша к своему дому, глядя сосредоточенно перед собой. Не раздеваясь, она шагнула на балкон, откуда любил смотреть Шохов на свой дом, на свой поселок. Стояла на балконе, вглядываясь в редкие огни за Вальчиком и вцепившись пальцами в холодные прутья перегородки.
Оставшийся свободный день Шохов провел дома.
Утро провалялся в постели, даже не пытаясь загадывать себе дело. Но вставать было надо. В сапогах на босу ногу (кругом щепки, да гвозди, да стекла) вышел во двор, бродил как чужой, не умея ни на чем остановить свой взгляд и не находя себе места. Все кругом было не своим, потому что отвыкло от хозяина, от его рук, от его глаз, от его любви. Забросилось, забылось, покрылось пылью.
И все-таки он сразу увидел (как бы он мог не увидеть!), что тут без него похозяйничали: брали доски, толь, а может, и кое-что другое.
Значит, не все забылось, если он с ходу смог определить прикосновение чужих рук к своим вещам? Не все, не все...
Но докапываться до пропавшего не стал. Не хотелось. Как и соображать, угадывать жулика. Небось соседи, кто же еще сюда придет. Ему сейчас ничего не было жалко, он даже расстроиться толком не смог от своего открытия.
Ладно с балкона двенадцатиэтажной башни, где за спиной любящая женщина, уютная квартира, он испытал краткое отчуждение к своему дому, так там и настрой и самочувствие были другими. Он просто отвык от постоянной усталости и борьбы в одиночку. Взглянув как бы на все свое со стороны, он понял всю тяжесть взваленной на себя ноши и ужаснулся.
Ну, а теперь-то? Он находился в своем доме, среди всего своего, а чувство отчуждения, внутреннего сопротивления ко всему, и даже неприязни, не проходило, а как бы усилилось.
— До чего же я дожил, если я это не люблю,— произнес он смятенно и закрыл глаза, так ему стало нехорошо.— Меня тошнит уже от этих досок, от кирпичей, от этой невозможной свалки. И я себя ненавижу среди них... Да как же тогда я смогу дальше здесь жить? Тем более, что и деваться мне некуда?
В это время стукнула калитка. В щель всунулась кудлатая голова Васи Самохина. Голова улыбалась, делала ужимки.
В другое бы время Шохов пережил такое наваждение, как приход Васи, но сейчас он никого не мог видеть, а Васю тем более. Его хватило лишь отвернуться и сжать зубы: авось Вася сообразит, что не вовремя зашел, и уберется восвояси.
— Доброе утро, Григорий Афанасьич! — крикнул Вася.
Шохов не ответил и не повернулся.
— А я, значит, шел мимо, решил посмотреть, не объявились ли вы? Все говорят, что вы за семейством своим, значит, уехали. Будто взяли отпуск, чтобы своих перевезти.
Шохов присел на чурбачок и задумался.
На Васю молчание хозяина никакого впечатления не произвело. Он был нахальный парень и слышал только сам себя.
— А тут дельце подвернулось,— говорил он, оглядываясь и тоже придвигая себе чурбачок.— Я пару домиков воздвиг, может, видел? Халтурка выгодная, но я договорился так, что я с печками им домики делаю. А ты сам понимаешь: печки я класть не умею. Так вот, Афанасьич, если бы ты мне помог, как говорят, за наличные, а?
Шохов молчал. Казалось, что он вовсе не слышит говорившего, так углублен в свои думы.
— Я прилично заплачу,— сказал Вася.— Все пропорционально работе. А? Вы чего, заболели, что ли? Или вообще не в настроении? — Вася заглянул Шохову в лицо и заулыбался. Из него так и перло веселое нахальство.— Так у меня тоже бывает, когда я не с той ноги встану, особенно с перепою. А у нас тут новостей полный рот!
Приехало разного народу, строятся, я им подваливаю материальчика. Даже у вас взаимообразно кое-чего взял. Но я отдам, ей-богу! А тут Семен Семеныч, вы должны знать, Хлыстов по фамилии, стал бегать за моей Нелькой, значит. Я ему рожу хотел намылить, так он третий день не появляется, в общежитии, падла, ночует. А где оно, общежитие, не разберешь. Но я его откопаю! Галина Андреевна, значит, теперь хлопочет, чтобы в Вор-городке буфет открыть как филиал своей столовой. В исполком ходила, чего-то там доказывала... Но ей пока не разрешили. Кому, говорят, торговать, если все люди там, ну, то есть у нас, случайные, неизвестные и не прописанные нигде. А она им и заявила: «Что же, если не прописаны, то они есть не хотят, да? А когда вам завод и станцию строить надо, так вы не спрашиваете, где они прописаны? Они что же, не наши люди, что ли?» Здорово так им врезала...
Шохов поднялся и, ничего не отвечая Васе и даже не взглянув на него, направился к дому.
Вася, глядя вслед, крикнул:
— Ты, Афанасьич, подумай, что я сказал насчет печки! У меня дело стопорится! Настроение настроением, а калым дороже! — С тем и ушел разобиженный.
Впрочем, все знали, что Васины обиды, как бабий ум, недолги: покричит да и отойдет. Что же касается Шохова, то его и вовсе не беспокоило, что подумает или скажет Самохин. Плевать ему на Самохина, на его Нельку, на Хлыстова и на весь городок в целом.
Даже мелкая возня Галины Андреевны по поводу лавки нисколько не тронула его. Все это понималось как бессмысленность. Толкутся на этом пятачке, играют в жилье, в поселок, в соседство, в заботу о людях, а к чему? К чему? Если все это — фанера, на пустом месте! Склад, как сказала бы Наташа, вещей...
Мысли о Наташе вызвали ноющее, больное чувство. Чтобы как-то их заглушить, он решил заняться делом. Все равно каким. Делом, чтобы не ныло, не саднило под сердцем.
